В ноябре 1948 года я принялся искать место под мастерскую, не имея ни малейшего представления о том, как это делать. Тогда я не знал, что в New York Times есть целый раздел с объявлениями об аренде, и думал, что надо просто ходить по улице и искать пустые витрины. Так я и сделал — обошел все здания с пустыми витринами, что попадались мне по пути, расспрашивая, не сдается ли помещение в аренду. Я ходил по улицам, закутавшись в пальто с меховой подкладкой, которое носил еще в школе, и вид у меня был как у юнца, только что окончившего колледж. Я решил, что мое ателье должно находиться где-то между Парк-авеню и Пятой авеню, не ниже бутика Хэтти Карнеги на Восточной сорок восьмой улице и не выше Пятьдесят седьмой улицы. Какой же я был глупый и наивный! Я влетал в двери зданий, запыхавшись от возбуждения, и большинство владельцев решали, что это какой-то розыгрыш. Когда я увидел пустую витрину на втором этаже бутика Хэтти Карнеги и зашел прямиком в ее роскошный салон, продавщица смерила меня ледяным взглядом и процедила, что, конечно же, Хэтти просто мечтает сдать мне второй этаж своего магазина. Затем она добавила, что Хэтти с удовольствием встретится со мной, и записала на бумажке ее адрес, где меня должны были принять с распростертыми объятиями. Я был так уверен в себе, в моем кармане лежали триста долларов, и мне казалось, что весь мир у моих ног! Распираемый гордостью, я помчался по адресу, указанному продавщицей, и оказалось, что она направила меня в психиатрическое отделение больницы Бельвью. Похоже, мое воодушевление лишило меня способности мыслить здраво. Да кто я такой, чтобы просто врываться к Хэтти Карнеги и требовать у нее сдать мне второй этаж?

На следующий день я вновь взялся за дело с энтузиазмом и, кажется, нашел более реалистичный вариант. В очаровательном маленьком коттедже по адресу Восточная пятьдесят вторая улица, 62 в 1820 году находилась резиденция мэра Нью-Йорка, а в 1920-е годы — скандальный подпольный бар. Поднявшись по лестнице, я очутился в изящном холле, обставленном в стиле неоренессанс, за ним располагался огромный банкетный зал, напоминавший голливудские декорации к фильмам о Средневековье, с шестью столами, расставленными по обе стороны гигантского камина. Тут ко мне обратилась девушка с круглым веснушчатым лицом лет примерно двадцати восьми. Она оказалась секретарем шести бизнесменов, арендовавших офисы в этом трехэтажном здании. Ее звали Кэти Кин. Когда я спросил ее про пустующее помещение на втором этаже и изложил свой план по открытию ателье, она решила, что я немного того, но пригласила меня внутрь, чтобы я согрелся (на улице было десять градусов). Мы разговорились, она, кажется, перестала считать меня чокнутым и, наконец, велела вернуться на следующий день: на верхнем этаже здания действительно пустовало небольшое чердачное помещение. На второй день спозаранку я уже сидел на крыльце, когда мисс Кин пришла отпирать дом. До прихода начальства оставался час, и она научила меня, как произвести впечатление, ведь ее боссы ни за что не стали бы разговаривать с каким-то сумасшедшим парнишкой, которому взбрело в голову снять комнату. Кэти была потрясающая девушка, она велела мне сообщить ее начальнику имена клиенток, для которых я делал маски, так как тот мечтал пробиться в высший свет. Наконец, он приехал и вызвал меня в свой кабинет. Когда я начал излагать ему свой план стать величайшим шляпником в мире и перечислять имена своих клиенток, он чуть не упал в обморок. Решил, что удача сама приплыла к нему в руки и с моей помощью он познакомится со всеми этими великосветскими дамочками. Так мне разрешили арендовать чердак.

Наверху узкой винтовой лестницы располагался офис скаутской фирмы, выискивающей таланты для киноиндустрии, фирму возглавляла племянница Дэвида Селзника. Рядом находилась штаб-квартира телестудии, здесь несколько десятков забытых радиоведущих 1920-х и 1930-х годов отчаянно пытались вернуть себе былую славу. За первой дверью верхнего этажа обитал писатель, автор детективов, — он наводил на меня жуть. В глубине же расположился мой первый салон. Это была комнатка три на четыре метра с двумя большими окнами, выходящими в некогда прекрасный сад с фонтанами и статуями, который двадцать лет простоял заброшенным и был в плачевном состоянии. Наконец, мы перешли к вопросу оплаты, а платить за аренду мне было нечем. Владелец назначил цену в пятьдесят долларов в месяц. Я тут же ответил, что мне это не по карману, но вместо оплаты я мог бы ежедневно наводить порядок во всем доме до восьми утра. Владелец несколько опешил, столкнувшись со столь необычным предложением, но решил, что это вовремя, и мы заключили сделку. (Спасибо мисс Кин: это она предупредила, что им нужен уборщик, зная, что денег у меня нет.) И вот через два дня я покинул роскошь и комфорт дядиной квартиры на Парк-авеню с тремястами долларами в кармане и поселился в своей мансарде. Я был беден, но хотел казаться богатым: сразу пошел в комиссионный магазин Армии спасения и купил слегка поеденные молью австрийские портьеры и поддельную французскую мебель. Кажется, я всю комнату обставил долларов на тридцать пять, не больше. Расположившись среди этого французского шика, я приступил к изготовлению новых шляп.

Отгородившись от своего роскошного салона трехпанельной картонной ширмой, за которой притаилась моя мастерская, я стал делать шляпы, вдохновленные самой природой. Я украшал шляпы из красного фетра яблоками в натуральную величину; оборачивал гирляндами из маргариток клетчатые кепи; делал соломенные шляпки в форме фруктов. Это были счастливые времена, и я тихо ждал, когда же мой первый клиент взбежит по узкой лестнице. Но, честно говоря, клиенты не ломились мне в дверь, и очень скоро мои триста долларов испарились. Тогда я устроился в аптеку на углу Мэдисон и Пятьдесят второй улицы — доставлял обеды. Мне платили хорошие чаевые, а еще бесплатно кормили. Я не унывал, самую большую радость в жизни мне приносило изготовление шляп, и я не сомневался в успехе. Я устроился на вечернюю работу на Бродвее — зазывалой в театр «Палас Водевиль». Отработав несколько недель на жутком холоде, я получил повышение и переместился внутрь: зрители субботних спектаклей не жалели пары четвертаков на чаевые, а я подыскивал им места получше. Я проработал в театре примерно четыре месяца, а потом устроился в ресторан Говарда Джонсона напротив «Радио-сити-мьюзик-холла»: там можно было бесплатно наедаться до отвала, а барменам давали щедрые чаевые. Я работал с пяти вечера до двух ночи. И в промежутке между этими заработками продолжал делать шляпы. Все заработанные деньги шли на материал, поставщикам теперь было чем заняться, ведь я платил им мелочью — горстями монет по пять и десять центов, чаевыми с предыдущего вечера. Я никогда не стыдился работы и брался за любую, лишь бы честно оплачивать счета, хотя моему бедному семейству, конечно, было стыдно за меня. Наверное, я причинил им много страданий, но я должен был пробиться сам, я это чувствовал.

По утрам я вставал в шесть часов и вычищал до блеска маленький кирпичный особнячок. Затем шил шляпы, изредка заходили клиентки, присланные кем-нибудь из старых знакомых по универмагу. Теперь я понимаю, что вход в темный особняк и подъем по узкой маленькой лестнице наверняка до смерти пугали многих дам. По воскресеньям, сходив на утреннюю церковную службу, я бродил по нью-йоркским улицам и любовался чудесно оформленными витринами — пожалуй, лучшее бесплатное развлечение во всем Нью-Йорке. А заканчивалась моя прогулка неизменно в публичной библиотеке на Пятой авеню. Там я проводил весь вечер — разглядывал подшивку журналов Vogue и Harper’s Bazaar и великолепную коллекцию книг по истории костюма. Впервые я взял в руки журнал мод в семнадцать лет, в моей семье такое баловство не допускалось, и единственными журналами, которые мне доводилось листать, были журналы про кино, принадлежавшие сестре.