С напарником она говорит на итальянском, а ко мне обращается на английском, старательно проговаривая слова. Хотя на мне одежда для бега и я могла бы сойти за местную, жители любого популярного города легко узнают туристов. Родственники – о нет, не надо, пожалуйста. Некоторые могут сильно расстроиться, узнав, что меня не задавили насмерть. А Герцен я сама потом позвоню.

– Я не хотела бы их волновать, – отвечаю я на итальянском и вижу, как глаза женщины расширяются под очками, а во взгляде появляется смущение. Люблю этот эффект, ради него стоит учить языки. – Но у моей страховой есть контакты. У меня в телефоне электронная карточка. Но пока никому не звоните, пожалуйста.

Она подает мне мой айфон в розовом поцарапанном чехле, я подношу его к лицу, но Face ID не разблокирует экран, приходится набрать пароль. Это мне не нравится.

Я возвращаю телефон фельдшеру, она щурится на мелкие строчки:

– Сэйнн Мартенс, девятнадцать лет. Место жительства – Амстердам, Нидерланды…

Не знаю, кому она это говорит. Если мне, то я не забыла, кто я, а если своему помощнику, то он не записывает, а разглядывает мои кроссовки с яркими шнурками.

– Вы здесь на каникулах?

– Да.

Потому что я точно знаю, в какое отделение меня привезут, если я скажу правду.

– Чем занимаетесь?

– Учусь в университете.

– Что изучаете?

– Маркетинг.

На самом деле ей все это совсем неинтересно, и она забудет о нашем разговоре, как только передаст меня коллегам. Но, задавая эти простые вопросы, она проверяет мое сознание. Вдруг мне отшибло память? Вдруг я пьяна или не в себе? О главном она, конечно, не спросит и не догадается. Удивится только – может, другой человек на моем месте уже бы умер или впал в кому. Просто я почти человек. В любой другой ситуации я бы легко сошла за полноценного человека, но очень трудно скрыть свою бессердечность, когда к сердцу подключен кардиомонитор.

Слева от меня загорается экран, на нем светятся ломаные линии и какие-то цифры. Фельдшер, которая все еще держит мой телефон, не слишком бережно бросает его на боковой столик и хватает что-то в шелестящей упаковке.

– Марио, ампулу атропина, быстро!

Марио суетится от волнения и неопытности, ломает ампулу – звук такой, как будто открыли миниатюрную бутылку шампанского. В сгиб левого локтя мне втыкают пластиковый катетер и вливают через него какую-то бесцветную жидкость. По вене расползается холод, лежать с вытянутой рукой неудобно, а главное, все эти мучения бесполезны. У дискордов бывает необычный сердечный ритм, похожий на тот, который регистрируют у людей в предынфарктном состоянии, но нам он совсем не мешает. Впервые у меня такой засекли в детстве, когда забрали в больницу, – я потом догадалась, что мое сердце бьется иначе, если тьма близко. Только что она была рядом. Но лекарство бесполезно, оно всего лишь выровняет мою кардиограмму. Марио на секунду задерживает взгляд на моем запястье, на маленькой черной отметине в виде сердца. Но она слишком похожа на обычную татуировку, и он отпускает мою руку. Я прикидываю, что с минуты на минуту мы приедем в клинику, и мне хочется хоть немного полежать с закрытыми глазами – кофе я так и не выпила, а вся эта суета меня порядком утомила. Но я опасаюсь, что, если усну, мне еще что-нибудь вольют, поэтому продолжаю смотреть в небо над головой.

Небо было последним, что видела Виктория. После того как тьма отступила, кроме неба, больше ничего не осталось.

* * *

Виктория уже умерла, а я не уходила, потому что пыталась понять – как так получилось? Неужели я это сделала? Я ведь даже не говорила ей ничего.

Рядом на асфальте валялись осколки стекла и пластмассы и бесформенные бело-красные комочки, из которых сочилась кровь. Я не хотела думать о том, каким частям тела они раньше принадлежали. Я смотрела на свои кеды, которые тоже были в крови, и прикидывала, можно ли будет их отмыть, чтобы поносить еще хотя бы пару месяцев, ведь новые мне, скорее всего, не купят. Виктория и после смерти смогла отравить мне жизнь – я любила эти кеды, высокие, в черно-белую шахматную клетку и с яркими разноцветными шнурками. Тетя подарила их мне на прошлое Рождество, и я не готова была с ними расстаться только потому, что кому-то рядом вдруг приспичило умереть.

Вторым человеком, кроме меня, который никак не принимал участия во всеобщей бесполезной суете, была мать Виктории. Она сидела на асфальте в своем дизайнерском костюме персикового цвета и смотрела перед собой. Колени легких брюк протерлись, но она не обращала внимания ни на грязную, содранную до крови кожу, ни на висящие на одной сломанной дужке очки в золотой оправе, ни даже на собственную дочь. Она просто сидела, вцепившись обеими руками в свои рыжие волосы, как будто пыталась удержать голову, чтобы та не раскололась на части. Я подумала: «Интересно, говорили ли этой женщине когда-нибудь, что рыжим не идет персиковый цвет?» – но тут же забыла об этом. Мне не было до нее никакого дела, как и до всех остальных.

Но кеды… Их еще можно спасти.

Пользуясь тем, что все заняты не мной, я отошла за живую изгородь. Это был один из редких солнечных дней, когда над маленьким, размером с ковер для гостиной, садиком у дома Виктории сверкали радуги поливалки. Я никак не могла понять, зачем эти люди поливают траву в стране, где большую часть года идет дождь. В этом не было логики, и я не искала ее – я просто наклонилась, отцепила толстый зеленый шланг от крепления и начала отмывать свои кеды. Холодная вода мгновенно просочилась внутрь, шнурки всех цветов радуги стали такими яркими, что у меня даже глаза заболели. Сирены тем временем слышались уже совсем близко, за моей спиной. Машины заполнили узкую улицу, синие отсветы сигнальных ламп блекли в солнечном свете. Без особого интереса я оглянулась через плечо. Кажется, уже прибыли и скорая, и полиция. Быстро они. Виктория была жива еще пару минут назад, но теперь уже никакое чудо не вернет ее обратно, в залитый солнцем двор под радугой бесполезных поливалок. И врачи и полицейские, скорее всего, уже знают об этом. Но такая у них работа – спешить, нестись на всех парах, даже если уже поздно.

Кеды чистые, по крайней мере светлые их части, а на темных пятна крови все равно незаметны. Наверное, поэтому злодеи в страшных историях носят черное. Очень удобно. Я еще раз оглядела кеды со всех сторон и, довольная результатом, вернула шланг на место. И, когда выпрямилась и посмотрела поверх невысокой изгороди на улицу, теперь заполненную машинами и людьми, я увидела его. Мужчину в черном плаще.

Наверное, именно из-за одежды я и обратила на него внимание. Голландцы предпочитают непромокаемые куртки средней длины, в которых удобно ездить на велосипеде. Cтранно было видеть человека в такой темной глухой одежде под ярким солнцем, и мне даже в какой-то момент показалось, что черный силуэт поглощает солнечные лучи и света вокруг становится меньше.

Зачарованная этим зрелищем, я вздрогнула, когда меня окликнул незнакомый мужской голос: