встал вопрос о посланце в далекое царство пресвитера Иоанна, король, не колеблясь, остановил выбор на Альбрехте Рохе.

* * *

Серебряная дощечка, выданная монгольским наместником, открывала беспрепятственный проезд на восток через лоскутную империю великого хана. Путь Альбрехта Роха лежал по землям истерзанной и поруганной Персии. Сожженная, но непокоренная страна продолжала сражаться с жестокими поработителями. Молниеносные всадники вихрем налетали из засады на монгольские посты и отряды. После смертной сечи они, беспощадно истребив всех от мала до велика и прирезав раненных, рассыпались и исчезали в неприступных горах.

Серебряный монгольский пропуск, испещренный замысловатым уйгурским письмом, чуть не погубил королевского посланца. Альбрехту Роху оставалось несколько дней до Каспия, когда на узкой горной тропе его остановили персидские повстанцы. Охранная грамота, выданная монголами, была равнозначна смертному приговору. Монаха не спасал ни статус посла, ни европейское происхождение. Но он остался жив; его выручило то, что он заговорил по-арабски и прочитал несколько строк из Корана.

Пленника, связанного по рукам и ногам, перекинутого через круп лошади, доставили в горную крепость и бросили в гнилое вонючее подземелье. Зачем понадобилась иранским мстителям бесполезная добыча — сказать трудно. Возможно, хотели выведать, не снюхиваются ли франки с монголами и не сулит ли это новых бед многострадальной Персии. А может, решили подержать заложника до лучших времен, чтобы получить выкуп. Но как только за королевским послом захлопнулись двери темницы, о его существовании словно забыли. Лишь однорукий тюремщик два раза в день приносил воду и черствые заплесневелые лепешки.

В тюрьме узник оказался не один. В темном углу на прелой соломе, прикованный цепью к стене, сидел седоволосый старик в истлевших лохмотьях. У ног его горел светильник, и чуть живой язычок пламени слабо освещал пустые глазницы на изуродованном восковом лице. Альбрехт Рох пробовал заговорить со слепым, но тот упорно молчал: то ли был глух, то ли не понимал по-арабски. Тусклое пламя светильника горело день и ночь. Каждый раз тюремщик, приносивший в подвал хлеб и воду, почтительно наполнял светильник маслом из медного кувшина.

От сторожа Рох узнал, что слепой старец, — язычник, поклоняющийся огню. Житель далекой горной страны и глава какой-то тайной секты, он был обманом захвачен и доставлен сюда, в замок. Пять лет шейх, хозяин замка, подвергал старика ужасным пыткам, стараясь выведать у него древнюю языческую тайну, какую — никто не знает. Пять лет молчал старик. Ему выкололи глаза, хотели сжечь живьем на медленном огне, но в конце концов бросили заживо гнить в подземелье замка. Если у старца отобрать светильник или не подлить туда масла, слепой отказывается от еды и питья.

За много месяцев, проведенных вместе в сырой темнице, Рох не услыхал от слепого ни единого звука. Однажды снаружи раздался необычный шум. Целый день пленникам не приносили еды. А ночью стены и своды начали сотрясаться от мерных глухих ударов, словно кто-то бил с размаху по земле гигантским тяжелым молотом. Той ночью монголы, уже неделю осаждавшие замок — последний оплот разгромленных повстанцев, — начали забрасывать крепость огромными камнями из метательных орудий и долбить кованые ворота стенобитными машинами. Под утро после отчаянного штурма замок пал.

Когда трое воющих, опьяненных и забрызганных кровью монголов, готовых зубами разорвать на пути все живое, ворвались в подвал, где томились изнуренные узники, — имелась только одна сила, способная укротить дикую необузданную ярость кочевников и сберечь жизнь двум заключенным. Спасение больше года хранилось завернутым в тряпицу на груди у монаха Альбрехта Роха. Серебряная дощечка, выданная королевскому послу для проезда по бескрайним владениям потомков Чингисхана, возымела магическое действие. Послов к великому хану запрещалось трогать под страхом смерти, им полагалось оказывать помощь и обеспечивать защиту.

«А этот?» — спросил через араба-толмача приведенный тысяцкий, указывая плетью на слепого огнепоклонника.

Что-то екнуло в сердце королевского посла.

«Это — великий прорицатель и маг, о мудрый и добросердечный господин, — отвечал монах. — Его необходимо целым и невредимым доставить в ставку великого хана».

Дремучее суеверие испокон веков соседствовало в душе монгольских завоевателей с ненасытной алчностью и тупым чванством. С опасливой учтивостью со старца, который безучастно продолжал сидеть в углу перед светильником, сбили цепь, и Альбрехт Рох за руку вывел слепого из темницы.

Монголы покидали крепость, усеянную бездыханными телами защитников. Над замком занимался пожар. В долине, насколько хватало глаз, полыхали костры торжествующих победителей. Юркий чиновник с китайской бородкой, путаясь в широких полах шелкового халата, стянутого с чужого плеча, вручил Альбрехту Роху и его спутнику новую охранную грамоту и приказал выдать из обоза двух шелудивых мулов. Когда крепостные стены остались далеко позади, а ветер, дувший в спину, больше не доносил запаха гари, — старик, который умело сидя в седле, послушно следовал за Рохом, неожиданно заговорил на чистом арабском языке.

«Где ты собираешься бросить меня? — спросил он. — И что тебе нужно у монгольского хана?»

В первое мгновение монах оторопел, но, быстро смекнув, что многознание старца может пригодиться, рассказал всю правду: что в орду он ехать не собирается, что ищет дорогу в Кашгар, где, по сведениям французского короля, находится могучее христианское государство. Старец долго молчал, обдумывая услышанное.

«Я могу показать тебе дорогу в Кашгар, — наконец сказал он, — враги лишили меня глаз, но не могли лишить разума. Кашгарское царство расположено дальше тех мест, где живу я. Проводи меня домой, и я дам тебе проводника до Кашгара».

Так они порешили ехать вместе.

* * *

Безлюдные опустошенные селенья ждали их на долгом пути к Памиру. Лишь в стороне от проезжих ущелий и заброшенных караванных троп, там, куда не смогли проникнуть ханские отряды, уцелели люди. Расспрашивая о дороге редких встречных, старик и монах пробирались к долине Пянджа, откуда начиналась великая горная страна, недосягаемая для монгольской конницы.

Чем выше становились снежные вершины гор, тем чаще попадались путникам стада овец, и старец, не слезая с мула, затевал длинные неторопливые беседы с пастухами. Раздувая ноздри, он вдыхал прохладу ущелий и окрепшим голосом певуче и плавно говорил на неизвестном наречии, точно читал проповедь. Пастухи слушали почтительно, кормили слепого и его спутника, приглашали разделить ночлег у костра, а поутру давали на дорогу овечий сыр, сушеные фрукты да лепешки, и иногда провожали до висячего моста или брода.

Много недель пролетело, прежде чем привел их последний проводник в дальний горный кишлак. В сумерках постучали железным кольцом в глухие ворота, и, как из глиняного горшка, откликнулся на стук голос. Старик что-то громко сказал и сейчас же по ту сторону раздался истошный