— Ничего особенного. Ничего такого, из-за чего надо ехать в Айдахо, в Канзас или куда там еще, на наше следующее место.

Генри прищуривается, обдумывая услышанное и пытаясь решить, будет ли оправдан отъезд.

— Сейчас нельзя быть небрежным, — говорит он.

— В любой школе споры случаются каждый день. Обещаю тебе, они не выйдут на наш след из-за того, что какой-то задира сцепился с новичком.

— Не в каждой школе у новичка светятся руки.

Я вздыхаю.

— Генри, ты просто умираешь. Поспи. Мы можем принять решение, когда ты поспишь.

— Нам надо о многом поговорить.

— Я никогда еще не видел тебя таким усталым. Поспи несколько часов. Потом мы поговорим.

Он кивает.

— Вздремнуть не помешает.

Генри идет в свою комнату и закрывает дверь. Я выхожу из дома и немного брожу по двору. Солнце ушло за деревья, и дует холодный ветер. Я все еще в перчатках. Я их снимаю и засовываю в задний карман. Руки остаются такими же. По правде говоря, только половина меня пребывает в радостном возбуждении от того, что после стольких лет нетерпеливого ожидания пришло мое первое Наследие. Другая моя половина подавлена. Наши постоянные переезды уже измотали меня, а теперь я уже не смогу вписываться в окружение и оставаться на одном месте сколько-нибудь долго. Будет невозможно заводить друзей или приспосабливаться. Меня тошнит от придуманных имен и от лжи. Меня тошнит от того, что все время надо оглядываться и смотреть, не следит ли кто за мной.

Я нагибаюсь и трогаю шрамы на правой лодыжке. Три круга, которые символизируют троих мертвых. Мы связаны друг с другом чем-то большим, чем просто принадлежностью к одной расе. Трогая шрамы, я пытаюсь представить, кем были те другие, мальчиками или девочками, где они жили, сколько им было лет, когда они умерли. Я пытаюсь вспомнить других детей, которые были на корабле вместе со мной, и каждому дать номер. Я думаю о том, как мы могли бы встретиться и пообщаться. Как бы это выглядело, будь мы до сих пор на Лориен. Как бы это было, если бы судьба всей нашей расы не зависела от того, выживем ли мы, которых так мало. Как бы это было, если бы нам не грозила смерть от рук наших врагов.

Это страшно — знать, что следующим будешь ты. Но мы опережаем их, переезжая и убегая. Хотя меня тошнит от необходимости постоянно бежать, я знаю, что только благодаря этому мы до сих пор живы. Если мы остановимся, они нас найдут. А теперь, когда я стал первым на очереди, они, несомненно, активизировали поиски. И они наверняка знают, что мы становимся сильнее, вступая в права владения своим Наследием.

И есть другая лодыжка и другой шрам на ней, который появился, когда в те драгоценные последние минуты на Лориен было произнесено лориенское заклинание. Именно оно всех нас объединяет.

Я вхожу в дом и ложусь на пустой матрац в своей комнате. Утро обессилило меня, и я позволяю себе закрыть глаза. Когда я снова их открываю, солнце уже висит над деревьями. Я выхожу из комнаты. Генри сидит на кухне с открытым лэптопом, и я знаю, что он, как всегда, просматривает новости, разыскивая информацию или заметки, которые могут дать нам понять, где находятся остальные.

— Ты спал? — спрашиваю я.

— Немного. У нас теперь есть Интернет, а я не проверял новости с самой Флориды. Это меня угнетало.

— Есть что-нибудь? — интересуюсь я.

Он пожимает плечами.

— В Африке четырнадцатилетний мальчик выпал из окна на четвертом этаже и ушел без единой царапины. Пятнадцатилетний подросток в Бангладеше уверяет, что он — Мессия.

Я смеюсь.

— Я знаю, что пятнадцатилетний не из наших. А как насчет другого?

— Нет. Выжить после падения с четвертого этажа — не такое большое дело, и, кроме того, если бы это был один из нас, он для начала не был бы так неаккуратен, — говорит он и подмигивает.

Я улыбаюсь и сажусь напротив него. Он закрывает компьютер и кладет руки на стол. Его часы показывают 11:36. Мы провели в Огайо чуть больше полусуток, а уже так много случилось. Я поднимаю ладони. С тех пор как я последний раз смотрел на них, они потускнели.

— Ты знаешь, что у тебя теперь есть?

— Свет в моих руках.

Он усмехается.

— Это называется Люмен. Со временем ты сможешь контролировать свет.

— Очень на это надеюсь, потому что если руки скоро не погаснут, то вся наша скрытость лопнет. И все-таки я не понимаю, что это за контроль.

— Люмен — это больше, чем просто свет. Уверяю тебя.

— А что еще?

Он идет в свою комнату и возвращается с зажигалкой в руке.

— Хорошо ли ты помнишь своих бабушку и дедушку? — спрашивает он. Дедушки и бабушки — это те, кто нас растит. Мы редко видим родителей до двадцатипятилетнего возраста, когда сами заводим детей. Лориенцы живут по двести лет, гораздо дольше людей, и когда в возрасте двадцати пяти — тридцати лет у них рождаются дети, их воспитывают дедушки и бабушки, тогда как сами родители продолжают совершенствовать свои способности.

— Немного. А что?

— Такой же дар был у твоего дедушки.

— Не помню, чтобы у него светились руки, — говорю я.

Генри пожимает плечами.

— Может, у него никогда не было нужды использовать этот дар.

— Изумительно, — замечаю я. — Хорош дар, которым не придется воспользоваться.

Он качает головой.

— Дай мне свою руку.

Я протягиваю ему правую руку, он щелкает зажигалкой и подносит огонь к кончику моего пальца. Я отдергиваю руку.

— Что ты делаешь?

— Доверься мне, — говорит он.

Я снова протягиваю ему руку. Он берет ее и еще раз щелкает зажигалкой. Он смотрит мне в глаза. Потом улыбается. Я смотрю на руку и вижу, что он держит огонек у конца моего среднего пальца. Я ничего не чувствую. Инстинкт все равно заставляет меня отдернуть руку. Я тру палец. Ощущения те же, что и до зажигалки.

— Ты чувствовал огонь? — спрашивает он.

— Нет.

— Давай руку, — говорит он. — Когда что-то почувствуешь, скажи.

Он опять начинает с кончика пальца, потом медленно двигает пламя вдоль тыльной стороны ладони. Там, где пламя касается кожи, чувствуется только легкое щекотание и больше ничего. Только когда огонь доходит до запястья, я начинаю ощущать жжение. Я убираю руку.

— Ой.

— Люмен, — говорит он. — Ты станешь неуязвимым для огня и жара. Руки пришли к этому сами, но остальное тело придется потренировать.

Мое лицо расплывается в улыбке.

— Неуязвим для огня и жара, — повторяю я. — Значит, меня больше никогда не будет жечь?