– Почему ты не можешь сделать все правильно, Джон? Почему ты не можешь выслушать, Джон?

Некоторое время я и мой брат были союзниками на этом поле битвы. Джош всегда был моим героем, отважным мальчишкой, который найдет приключение в любом пыльном углу. Он превращал одеяла в королевские мантии, а плетеные стулья – в космические корабли, бороздящие просторы далекой-далекой галактики. Он был старше меня на четыре с половиной года, с развитым умом, обожал разгадывать загадки мира и все время крутил в руках кубик Рубика. Конечно, он смог собрать его. Со своим же я сдалась быстро и просто поменяла местами цвета.

Я не понимала этого в те годы, но Джошу тоже пришлось не просто, когда он пошел в новую школу. Мальчик-янки попал в мир, где дети все еще вели Гражданскую войну. Его ум, так поражавший младшую сестру, был бесполезен на футбольном поле, где техасские мальчишки доказывали силу характера. И к тому времени, как он пошел в среднюю школу, наши одни-на-двоих экскурсии превратились в сольные поездки: победа в радиоконкурсе, которую он одержал на потрепанном персональном компьютере, книжки Толкиена – побитые жизнью и с загнутыми уголками страниц. Я хотела пойти за ним в этот мир, но он начал закрывать дверь.

– Выйди. Уходи.

Я получила собственную комнату. Розовые стены, красный ковер: взорвавшийся слоеный пирог с клубникой. В этой вселенной, где никто не мог подвергнуть меня критике, я была звездой каждого шоу. Мои выдуманные миры принадлежали таким же девчонкам, как я, которые обнаруживали собственную великую силу. Я была Сэнди – в последней сцене «Бриолина», в ее великолепных шортах, заставляющей чаще биться сердце любого мужчины. Я была маленькой сироткой Энни[23], спасенной миллиардером, которому она, в свою очередь, спасла жизнь. Я была Коко, прослеживая весь ее путь к славе, от самого кафетерия.

В пятом классе я начала заполнять стены комнаты плакатами – с каждого смотрел сказочный принц в образе милого мальчика с поднятым воротничком – и так началась моя фиксация на очаровании и известности, двух инструментах спасения.

Но перед всем этим было пиво.

Пиво стояло в упаковках по 12 банок справа от холодильника, окрашенного в кремовый цвет. Когда я запускала руки внутрь картонной коробки, это дарило мне нервную дрожь, будто я погружала пальцы в чан с теплым воском. Казалось, что вокруг кончиков пальцев шипят веселые пузырьки.

Моя мать часто ставила полупустую банку пива в холодильник, чтобы отхлебывать из нее в течение вечера. Она затыкала ее резиновой пробкой в виде зажатой в чьих-то губах дольки лайма.

Шел 1981 год, и мы придумывали все новые и новые способы, как помешать газированным напиткам выдохнуться раньше времени. Старшая сестра матери рассказала, что, если сжать большую пластиковую бутылку с содовой перед тем, как открыть крышку, то напиток останется насыщенным. Наши бутылки имели такой вид, словно летели на самолете: вдавленные бока на каждой стороне. Но пузырьки все равно ускользали. Если вернуться к банке на следующий день, то в ней уже не было и намека на них. В конечном счете даже пробки в виде лаймовых долек оказались заброшенными в кухонный ящик, в одной горе с разряженными батарейками, лампочками и другими неудавшимися экспериментами.

Но в то время, когда я начала таскать пиво из холодильника, мы все еще верили в дольки лайма. Я вынимала такую пробку и делала пару глотков – недостаточно, чтобы убавление было очевидным, но достаточно, чтобы по телу разлилась истома[24], – а после ставила банку точно так, как она стояла до этого. На дверцу, рядом с малиновым джемом. На верхнюю полку, около мускусной дыни, логотипом внутрь.

Я не делала этого каждый день. Даже не каждый месяц. Я приберегала такое для особых случаев. Для хвастовства. Но я делала это на протяжении многих лет, пока коробки на 12 банок не сменились упаковками на 18 из Sam’s Wholesale, а хлопчатобумажная ночнушка не превратилась в полосатые пижамные штаны и футболку с изображением группы Duran Duran.

Несколько больших глотков – и я могла обнаружить, что банка почти пуста. Я не могла убрать такую обратно в холодильник – мать бы тут же все заметила.

Поэтому я должна была осушить банку до дна и открыть новую и допить ее до уровня прежней – это дурманило меня лучше всякого наркотика. Пустую банку я забирала к себе в спальню и запихивала за складной стул в дальнем углу, пока не могла выскочить на улицу и кинуть ее в чужой мусор.

Странно, но меня ни разу не поймали. Иногда мать замечала, что уровень пива в банке изменился, но списывала это на собственную память. А мой отец глаз не спускал с брата – который был настоящим бойскаутом, – я не шучу. Любой мошенник зависит от других людей и того, куда направлено их внимание и, возможно, в моем случае лучше всего работало то, что я была девчонкой.

Я училась в четвертом классе, когда начала понимать, что моя семья отличалась от других в нашем районе. Однажды отец приятеля вел меня домой и спросил: «Твой папа взял этот дом в аренду?»

– Думаю, да, – ответила я.

– Интере-е-есно, – это прозвучало так, что я поняла: это было не интересно, а позорно.

Есть моменты, когда вы остро чувствуете свое отличие от других – словно привкус меди на языке. После случившегося я начала врать. Да, я бывала в Аспене. Нет, это не наш автомобиль. Конечно, меня приняли в Школу искусств в Нью-Йорке. Когда меня спрашивали, где работает отец, я говорила название здания, а не его должность. «Он банкир?» – Я отвечала: «Наверное». Банковское дело равнялось власти. Банковское дело означало деньги.

Наш дом стоял на главной улице района, автомобили проносились мимо день-деньской, вынуждая нас держать жалюзи закрытыми. Я начала пользоваться черным ходом, чтобы входить и выходить. Я не хотела, чтобы другие видели меня и знали, что этот домишко был нашим.

Я начала стыдиться своей матери. Она слушала только классическую музыку и напевала мелодии так громко, что это могли услышать посторонние. У нее была присущая психотерапевтам болтливость, словно собеседник – один из ее клиентов. «Что вы об этом думаете, Сара? Расскажите мне больше». Избави нас господь встретить мать с ребенком во время вылазки в продуктовый магазин. Она должна была узнать всю историю – с самого начала. Какой он милый, и какой особенный, и бла-бла-бла. И моя мать не выглядела, как все эти привлекательные мамаши из Ассоциации родителей и учителей с их золотыми украшениями и идеальными прическами. Она была непривлекательна. Но она явно не задумывалась о том, чтобы сделать себя чуточку милее, использовав только тени для век.