– О Царица, будь всегда прекрасной. Ты-то знаешь, каковы мужчины.

И Царица Балкис, Мудрая Балкис Савская, прикрыла улыбку рукой и сказала:

– Да, сестрица, я-то знаю.

– Они сердятся из-за пустяков, – заговорила Бабочка, часто-часто обмахиваясь крылышками, – но мы должны им подыгрывать, о Царица. Они и сами не верят половине того, что говорят. Коль скоро моему мужу приятно считать, что он может заставить Дворец Сулеймана-ибн-Дауда провалиться в тартарары, стоит ему только топнуть ножкой, то бог с ним, мне это безразлично. К утру он обо всём забудет.

– Ты права, сестрица, сказала Балкис, – но если он снова начнёт хвастаться, поймай его на слове. Попроси, чтобы он топнул, и посмотри, что будет. Мы же знаем, каковы они, мужчины, не правда ли? Ему будет очень и очень стыдно.

Бабочка вернулась к своему мужу, и не прошло и пяти минут, как они ссорились пуще прежнего.

– Помни! – пригрозил Мотылёк. – Помни, что случится, если только я топну.

– Не верю я, не верю нисколечки, – ответила Бабочка. – Хочу посмотреть, что будет, если топнешь. Ну, топни, топни.

– Я пообещал Сулейману-ибн-Дауду не топать, и я обещания не нарушаю.

– Да хоть бы и нарушил, – сказала его жена, – от твоего топания даже травинка не согнется. Ну, топни, топни, топни!

Сулейман-ибн-Дауд сидел под камфорным деревом и хохотал так, как никогда в жизни не хохотал. Он совершенно забыл о Царицах; он забыл о Животном со дна морского; он забыл о хвастовстве. Он просто хохотал от радости, а Балкис, стоявшая по другую сторону дерева, улыбалась тому, что её любимый так радуется.

Вскоре в тень камфорного дерева вновь подлетел Мотылёк, весь всклокоченный и растерянный.

– О Сулейман-ибн-Дауд, она хочет увидеть, что будет, если я топну, – пролепетал он, – она хочет, чтобы я топнул! А ты ведь знаешь, что ничего у меня не получится, и больше она не поверит никогда ни одному моему слову! Она будет смеяться надо мной до скончания века!

– Нет, братец, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – никогда больше она не будет смеяться над тобой.

И он повернул кольцо на пальце – только ради маленького Мотылька он сделал это, а не для того, чтобы похвастаться – и вдруг из-под земли явились четыре громадных Джина!

– Рабы, – сказал Сулейман-ибн-Дауд, – когда этот господин, сидящий на моём пальце (именно там восседал наглый Мотылёк) соизволит топнуть своей левой передней ножкой, вы сделаете так, что раздастся удар грома и мой Дворец, и мои сады провалятся в кромешную тьму. И когда он вновь топнёт, вы вернёте всё на место – только аккуратно. И теперь, братец, – сказал он, – вернись к своей жене и топай себе на здоровье.

Мотылёк стремглав полетел к своей жене, которая всё ещё кричала:

– Слабо тебе, слабо! Топни, топни, ну, топни.

И Балкис увидела, как четыре громадных Джина нагнулись к четырём углам садов с Дворцом посередине, и она тихо захлопала в ладошки и подумала:

– Наконец-то Сулейман-ибн-Дауд сделает ради Мотылька то, что должен был давно сделать ради себя. И сварливые Царицы будут напуганы!

И Мотылёк топнул. Джины вздёрнули сады с дворцом высоко-высоко в небо на тысячу миль; раздался ужасающий удар грома, и всё покрылось мраком. Бабочка порхала в темноте, приговаривая:

– Я буду хорошей! Прости меня, ради всех святых. Ну, пожалуйста, верни на место сады, дорогой мой муженёк, и я никогда больше спорить с тобой не буду!

Мотылёк перепугался ничуть не меньше своей жены, а Сулейман-ибн-Дауд хохотал так, что прошло несколько минут, пока у него хватило сил перевести дух и сказать:

– Топни ещё раз, братец. Верни мне, о великий маг и волшебник, мой Дворец.

– Да-да, верни ему Дворец, – приговаривала Бабочка, порхая во тьме. – Верни ему Дворец – и не надо больше этого страшного волшебства.

– Что ж, дорогая, – храбрясь, сказал Мотылёк, – ты сама видишь, до чего доводит меня твоё приставание. Мне-то, конечно, всё равно – я давно привык – но так и быть, сделаю одолжение тебе и Сулейману-ибн-Дауду и верну всё на место.

Он снова топнул, и в эту секунду Джины вернули – без малейшего толчка – Дворец и сады на место. Солнце играло на тёмно-зелёных листьях апельсиновых деревьев; фонтаны били среди розовых египетских лилий; птички пели, а Бабочка лежала на боку под камфорным деревом, тяжело дыша и помахивая крылышками, приговаривая:

– Я буду хорошей! Я буду хорошей!

Сулейман-ибн-Дауд так хохотал, что не мог говорить. Он откинулся, без сил и икая;, погрозив Мотыльку пальцем, сказал:

– О великий маг, какой смысл возвращать мне мой Дворец, если в то же время из-за тебя я умираю от смеха.

Но тут раздался страшный шум – все девятьсот девяносто девять жён выбежали из Дворца, крича и зовя своих детей. Они сбежали по широким мраморным ступенькам к фонтанам, и было их по сто человек в ряд, и Прекраснейшая Балкис шагнула навстречу им и спросила:

– Что за беда приключилась с вами, О Царицы?

Они стояли на мраморных ступенях по сто человек в ряд и кричали:

– Какая у нас беда?! Мы как обычно мирно поживали в нашем золотом Дворце, когда вдруг Дворец исчез и мы остались сидеть в кромешной тьме, раздались удары грома. А Джины и Ифриты двигались в темноте! Вот в чём наша беда, О Старшая Царица, и нас эта беда очень беспокоит, потому что это такое беспокойство, подобного которому мы прежде не знали!

Тогда Балкис, Прекраснейшая Балкис – Любимейшая Царица Сулеймана-ибн-Дауда, Царица Савская, и Сабии, и Золотых Рек Юга – от Пустыни Цин и до Башен Зимбабве, та самая Балкис, которая была почти такой же мудрой, как и Мудрейший Сулейман-ибн-Дауд, сказала:

– О Царицы, это всё пустяки. Мотылёк пожаловался на свою жену за то, что она ссорилась с ним, и нашему Повелителю Сулейману-ибн-Дауду угодно было преподать ей урок скромности и учтивости, ибо эти качества у бабочек считаются драгоценными.

И тогда заговорила Египетская Царица – дочь Фараона – и сказала:

– Не может наш Дворец ради какого-то насекомого быть вырван с корнями, словно тростник. Нет! Сулейман-ибн-Дауд мёртв, и мы услышали и увидели, как земля грохочет и темнеет небо от этой новости.