«по совокупности» сроки не суммируются, а высший срок поглощает более короткий. Так, если имеются два приговора – один на пять лет, а другой на восемь лет, осужденный отбывает только восемь лет. Впрочем, если принять во внимание всю бесчеловечность и жестокость советской пенитенциарной системы и то, что для многих оказываются смертельными даже двухгодичные сроки пребывания в концентрационных лагерях, – о гуманности тут говорить не приходится.

Советский народный суд состоит из председателя – народного судьи, обязательно партийца, и двух народных заседателей, которые избираются различными профсоюзными организациями, колхозами и пр. и отбывают эту повинность по очереди. Народные заседатели существуют, в принципе, «для мебели». Они подписывают все, что дает им судья. В совещательной комнате они равноправны, но, если кто-нибудь из них остается при своем мнении, он должен подписать приговор, а свое мнение изложить отдельно в письменном виде, чего он не может сделать по своей малограмотности или из-за боязни, в особенности, когда речь идет о «политических», т. е. крестьянских делах. За всю свою многолетнюю практику я не видел ни одного «особого мнения». Кроме того, все народные судьи связаны тайной совещательной комнаты, т. е. не смеют говорить о том давлении, которое производил на них судья.

Народный суд, кроме того, – формальный суд. Он не может вынести приговора «по совести», без объяснения формальных причин, как это делал дореволюционный суд присяжных заседателей. Он должен в описательной части приговора изложить события, соответствующие протоколу судебного заседания, который ведет малограмотный секретарь. Затем должна последовать резолютивная часть приговора, начинающаяся словами эаклинательного характера: «а потому и руководствуясь статьями 319–320 УПК РСФСР, суд приговорил обвиняемого такого-то на основании статьи такой-то подвергнуть мере социальной защиты сроком…» и т. д. Этим заканчивается резолютивная часть приговора с упоминанием, что на кассационное обжалование дается две недели.

В старое время правительство доверяло народу в лице двенадцати присяжных заседателей, слушавших в окружном суде дела, и приговор их, вынесенный «по совести», без объяснения формальных причин, обжаловать, опротестовать или отменить было фактически невозможно, так как «внутреннее убеждение» судей никакому правительственному контролю не подлежало.

При советской же власти – наоборот, никакого доверия со стороны правительства к суду нет, хотя везде председателями поставлены свои партийцы. По закону дело подлежит проверке только в кассационном порядке для рассмотрения вопроса о том, не нарушены ли обряды и формы судопроизводства, гарантирующие правильность разбора. Любое дело после его кассационной проверки может быть той же кассационной инстанцией и в том же заседании рассмотрено «в порядке надзора», и по существу приговор может быть отменен и отослан на новое рассмотрение, или же может быть изменено наказание, и даже вовсе прекращено дело. По существу же кассационная инстанция дела не рассматривает, и в этом смысле «внутреннее убеждение судей» проверке тоже не подлежит.

В дореволюционной России невозможна была дача взятки, так как неизвестно было, кто будет судить, ибо присяжные заседатели выбирались по жребию и после этого были так изолированы, что даже в уборную ходили под конвоем. Теперь же цыган приходил к судье и договаривался с ним о краже шкафа, а судья Гофман указывал, кому «дать» в кассационной инстанции.

«Берут» ли в Верховном суде? Да, дают и там, как мне говорили мои коллеги, которым приходилось выступать в Верховном суде в роли защитников. Но там дают крупно: осетровыми балыками в рост человека, бочками икры и пр. Где же взять такую взятку, когда Россия голая и босая? Колхозник, приговоренный к смерти, такой взятки действительно дать не может, а директор какого-нибудь Госрыбтреста на Каспийском море может заплатить не только балыками, но и золотом, и бриллиантами.

Глава 5. Еще из времен НЭПа

Я не буду описывать жизни «золотого века» советской власти – эпохи НЭПа, но сказать о нем кратко необходимо в связи с появлением в свет свода законов РСФСР о едином сельхозналоге. Все застучало и загремело, так как была объявлена свобода промыслов и торговли. Был брошен лозунг французской буржуазной революции: «Обогащайтесь!». Люди стали обогащаться от труда рук своих, а судьи, председатели и члены разных комиссий от «безгрешных доходов». Царские запасы и оборудование пошли в ход, крестьяне стали ремонтировать молотилки и инвентарь, кожевники извлекли из хранилищ кожу, краски и экстракты, правительство стало возвращать крестьянам сады, дома, мельницы и крупорушки, некоторые «совсем», а некоторые на правах аренды бывшим собственникам.

В Ростове-на-Дону была образована краевая комиссия по демуниципализации. Я сунулся как-то в нее по делам одного моего клиента. Меня не стали слушать. Оказывается, комиссия рассылала своих инспекторов для составления актов на месте о состоянии того или иного предприятия. Эти инспектора и договаривались об угощениях, магарычах и кушах. Поэтому мое обращение непосредственно в комиссию было просто наивным. Обращение в суд по вопросу о демуниципализации было бесполезным, так как дела эти судебному рассмотрению по закону не подлежали.

Как-то, будучи в Екатеринодаре, я примерно в это время столкнулся в краевом суде с таким делом: у одного казака сельсовет отобрал хату и виноградник размером в десятину. Суд ему в иске отказал. Я слышал, как он давал объяснения в краевом суде в кассационной инстанции:

– Я, – сказал он, – служил у генерала сторожем. Раз вечером я стал закрывать ставни, а ему показалось, что лезут воры. Он выстрелил и попал мне в руку. Руку пришлось отрезать.

Судьи слушали с наслаждением про то, как генерал искалечил своего рабочего.

– Тогда генерал сказал: «Раз ты через меня лишился руки, возьми этот виноградник с хатой», и дал мне «нутуральную» бумагу. Вот она.

Судей передернуло, и в иске казаку отказали.

– А бумага? – спросил казак.

– Она не действительна.

И судья вернул нотариальный акт истцу. «Спасибо, что бумагу не отобрали», – промолвил казак.

Далее был открыт сельскохозяйственный кредит, организованы выставки по сельскому хозяйству, где хозяевам выдавали дипломы с золотой каемкой и советским гербом. Зашумели ярмарки, сократился террор ГПУ. Появилась устойчивая валюта: червонец. До него были «совзнаки», и ежедневно на базаре стала выставляться доска и на ней мелом писался курс «совзнака» по отношению к червонцу. Если память не обманывает, он дошел до 250 миллионов «совзнаками» за один червонный рубль. Затем в один прекрасный день «совзнак» лопнул и был объявлен недействительным, и у крестьян остались подушки и матрасы, набитые уже ничего не стоящими деньгами.

Червонец и его курс держался тем, что он разменивался на товары. В кооперативных магазинах все товары были расценены на червонную валюту, и цена не повышалась ежедневно, как это было при «совзнаках». Однако ввиду постепенного исчезновения товаров курс червонца неизменно падал и превратился в конце концов, еще до начала советско-германской войны, все в тот же «совзнак». Корова опять стала стоить до 30 тысяч рублей, кусок мыла