не польются звуки отсюда. Сломалась вся жизнь, мы все как потерянные. И сейчас же нам нужно было выехать на другую квартиру. Она была маленькая, в плохом деревянном доме на втором этаже, с кривым полом и крысами. Как-то безнадежно и беспросветно было в нем. Дни тянулись длинные-длинные и похожие один на другой. Иногда забегали две молодые жены маминых братьев, которые совсем недавно женились. Навещал нас и дядя Иосиф и спрашивал, не хотели бы мы поехать в Москву. Я не помню, что мы отвечали, думаю, нам было все равно. Нам было скучно, скучно жить.

С осени Боря начал ходить в гимназию, я целыми днями вырезала из модных журналов детей и теток, раскрашивала их. Томительно тянулись дни.

Мама все куда-то уходила, и потом мы вдруг переехали в квартиру к старому маминому дяде Мише. У него было совсем противно — так пахло табаком, что дышать нельзя. В передней перед большим зеркалом стояла скульптура, называлась «Три грации». Было неуютно и очень скучно. Узенькая лестница вела на второй этаж, а окна выходили на бабушкин двор. Я продолжала вырезать надоевшие мне картинки и все ждала чего-то. Делать было нечего. Мама утешала, что мы только несколько дней поживем у дяди Миши и потом уедем. Так оно и получилось. Мама вышла замуж за дядю Иосифа. Свадьба была в квартире у тети Лизы.

II. Москва

Смутно помню день маминой свадьбы: обед, много людей. И дядя Иосиф поцеловал маму. Мне хотелось выкрикнуть: «Не смей!» — но я затаилась, молчала.

После свадьбы мы поехали на вокзал. Нас все провожали, целовали, что-то говорили. Потом свисток, и мы тронулись. Ехали две ночи и наутро были в Москве. Дядя Иосиф нанял большую четырехместную коляску. Мы в ней все поместились: и няня Эмилия, и кухарка Мария, ехали долго, даже надоело сидеть.

Наконец, остановились у красного трехэтажного кирпичного дома. Разделись, и я, к моему удивлению, увидела в гостиной нашу ревельскую мебель, обтянутую красным штофным шелком. В столовой мебель была не наша, и медный маленький самовар тоже был не наш. Он кипел, мы пили какао на воде с московскими горячими калачами, сливочное масло таяло на них. Таких булок мы в Ревеле никогда не видели.

Квартира была на третьем этаже, в ней пять комнат, отапливалась она дровами, так же, как и на кухне, всегда топилась плита, она топилась с утра до вечера, ею обогревались и комнаты. Водопровода и канализации не было.

Каждое утро приезжал водовоз, и носил полные ведра с водой, и выливал ее в кадку, которая стояла между внутренней и наружной кухонной дверью.

Кадка всегда зимой стояла обледенелая. Со стиркой белья было много сложнее, чем в Ревеле. Пришлось купить широкие сани, которые продавались специально для этого дела, на них скидывались корзины с нестиранным бельем, вдвоем брались за веревки от саней, двигаясь к Москве-реке, к проруби, где всегда кто-то уже полоскался. Затем вальками били белье и, прополоскав, складывали обратно. Теперь его надо было только развесить. Так вся Москва стирала белье. Для москвичей это было привычное дело. Мама расстраивалась, ей эта операция казалась чудовищной. В Ревеле у нас вода лилась из крана. Здесь и уборная была холодная и примитивная, помещалась напротив кухонной двери в длинном деревянном коридоре, остекленной стеной во двор. Здесь мы, дети из соседних квартир, всегда играли вместе; играли в школу, в поезд, в жмурки, нам было весело, а родителям спокойно.

Дядя Иосиф начал со мной заниматься грамотой и письмом. Перед уходом на службу он в тетради с косыми линейками ставил палочки, крючки, и я должна была написать их полстраницы. Книжек у меня было две: раскрашенная азбука и Ветхий Завет — Закон Божий. Эта книжка была старая и потрепанная, и мне очень жалко было людей, которые хотели спастись от потопа, карабкались в гору, срывались и тонули, а спастись уже негде, везде вода. Другая картинка меня тоже очень расстраивала. Там Бог выгнал Адама и Еву из рая, они голые и не знают, куда же им идти, а их выгнали, потому что они потихоньку съели запретное яблоко. Занималась я за папиным письменным столом, он стоял между двумя окнами в столовой в углу, в комнате было холодно, руки у меня коченели, и я старалась дыханием их греть, поэтому палочки и крючки получались не очень красивые. А на столе было много фотографий незнакомых мне людей, я все смотрела на них, они мне надоели, и я стала женщинам приделывать усы, а мужчинам на голове завязывать банты. Прошел день, другой, и никто не обнаружил моего преобразования — я вроде даже удивилась, как так? И вдруг преступление открыто, и долго длинно мне говорили, как я плохо поступила, и какое это неуважение к папе и к тем людям, которых я расписала. К моему удивлению, удалось их смыть, и как будто они не очень пострадали.

Читать я выучилась, но чтение не доставляло мне никакого удовольствия: Закон Божий был с мелкими буквами, в азбуке я уже все прочитала. Дядя Иосиф очень огорчался. В один прекрасный день он принес прекрасную книжку в зеленом переплете с золотыми буквами, она была такая нарядная и аппетитная. По этой книжке я должна была каждое воскресенье читать вслух, понемножку, меня заинтересовала жизнь мальчика, и очень мне нравились картинки. «„Полковник“, — сказала мать, взяв нитку, и без боли сама вырвала зуб». Так я включилась в жизнь мальчика и должна была прочесть и рассказать содержание.

Когда потеплело, мы в воскресенье пошли в Зоологический сад. Вначале было скучно, какие-то злые птицы, серые и черные, сидели и молчали, и уже когда вышли к пруду, тут стало лучше. Но я все-таки совсем не любила туда ходить, потому что когда тетя Стася с Геней приезжали, с ними надо было непременно идти в Зоологический сад, а мне там только попугаи и верблюды нравились, ну и лебеди еще.

Обычный наш маршрут прогулки был по городу. Мы шли по Остоженке мимо Храма Христа Спасителя, останавливались всегда у огромного цветочного магазина Бауэр, там были такие прекрасные цветы, их каждый день меняли на выставке. Потом мы шли по Волхонке, в последнем розовом двухэтажном доме была наша любимая кондитерская: там витыми палочками продавали жженый сахар — он помогал от кашля — и клюкву в сахаре. Потом поворачивали к Александровскому саду, через ворота шли мимо Кремля и через Спасские ворота выходили на