Он уставился на меня, разинув рот, и вид у него был такой, словно я достала из шляпки живого козла.

— Мы надеемся на твою рассудительность! — наконец выкрикнул он. — Тебе там будет удобно, появятся знакомые, с которыми можно будет общаться.

— Мой дорогой Галаад, я хотела бы узнать, что ты понимаешь под словом «нерассудительность»? Что я разнесу дом по кирпичику и буду приплясывать на развалинах? Сброшу с крыши телевизор? Понесусь голой на этом отвратительном мотоцикле Роберта? Нет, Галаад, на такое у меня не хватит сил. Выбора нет: придется вести себя, как ты выразился, рассудительно, так что у тебя нет причин для тревоги.

— Вот увидишь, ты будешь там счастлива, мама. Тебе предложат много интересных занятий, и опытный персонал проследит, чтобы ты не чувствовала себя одиноко.

— Мне не бывает одиноко, Галаад. Или скажем по-другому: я не страдаю от одиночества. Я страдаю от мысли, что мое одиночество у меня отнимут безжалостно желающие мне добра люди. Не надеюсь, что ты меня поймешь, но прошу об одном — не воображай, будто в чем-то меня убеждаешь, в то время как совершаешь надо мной насилие против моей воли.

— Помилуй, мама, все совершается ради твоей пользы, ты это потом оценишь.

— Очень в этом сомневаюсь, но поскольку, что бы я ни говорила, ты своего мнения не изменишь, скажи, когда мне надлежит покинуть дом?

— Мы рассчитывали отвезти тебя туда во вторник для ознакомления. Если тебе не понравится место, ты сможешь вернуться домой.

— Сегодня воскресенье.

— Да, сегодня воскресенье, я рад, что ты приободрилась, мама. Вот увидишь, сколько радости принесут тебе новые знакомства и полезные для здоровья упражнения в Санта-Бригиде. Там почти загород.

— Что ты понимаешь под «полезными для здоровья упражнениями»? — Меня поразило ужасное предчувствие, как бы не пришлось играть в хоккей. Кто знает, до чего дошла современная терапия. — У меня и здесь достаточно упражнений.

— Своего рода организованный спорт, — ответил Галаад, подкрепляя мои наихудшие опасения. — Через месяц-другой ты почувствуешь себя двухлетней.

Стало трудно дышать, и, чтобы сохранить силы, я постаралась успокоиться — прежде чем лечь в могилу, мне надо было еще очень многое выяснить. К тому же я понимала, что спорить с Галаадом бесполезно. Он еще некоторое время говорил, но я больше ничего не слышала, потому как он перестал кричать.

Лет пятьдесят или шестьдесят назад я приобрела в еврейском квартале Нью-Йорка очень практичный, обитый металлом чемодан. Он выдержал проверку временем, побывав в руках всякого рода служб. В последнее время я пользовалась им как чайным столиком, когда ко мне приходила Кармелла. А укладывать в него вещи собиралась, если только отправлюсь в Лапландию. Кто знает, какое тебе уготовано будущее. Я не открывала чемодан лет семь — с тех пор как Кармелла дала мне бутылку снотворного, которое она сама приготовила и которое я так и не решилась попробовать. Бутылка лежала на дне чемодана; ее содержимое превратилось в кристаллический осадок и выглядело совершеннейшей отравой: побурело и покрылось сверху серой плесенью. Я решила оставить ее на месте — разве можно предвидеть, что пригодится в будущем, поэтому я ничего не выбрасываю. Внутри чемодан был деревянным и оклеен бумагой с изящным, правда, местами запятнанным, рисунком.

Первым предметом, который я уложила рядом с бутылкой со снотворным, была, конечно, роковая слуховая трубка. Она напомнила мне об архангеле Гаврииле, хотя тому подобное устройство нужно, чтобы подавать трубный глас, а не слушать через него. Согласно Библии, он затрубит в тот день, когда человечество погубит последняя катастрофа. Как странно: в Библии все кончается горем и катаклизмом. Иногда я задаю себе вопрос: почему такой свирепый и злобный бог обрел подобную популярность? Люди очень странные, и я не надеюсь в них хоть что-нибудь понять, но зачем почитать того, кто сеет болезни и смерть? И почему надо винить во всем Еву?

Затем мне надо было открыть комод и разобрать его, а также картонные коробки с различными наклейками: мармелад, соленья, консервированная фасоль, томатный кетчуп. Там, разумеется, не было того, что значилось на наклейках, а хранилась накопившаяся со временем всякая всячина.

Надо хорошо подумать, что взять с собой, если уезжаешь навсегда, — ведь то, что на первый взгляд может показаться бесполезным, в определенной ситуации будет необходимым. Я решила подбирать вещи так, будто уезжаю в Лапландию. Положила отвертку, молоток, гвозди, птичий корм, веревки, которые сплела сама, лоскутки кожи, детали будильника, иголки и нитки, пакет с сахаром, спички, цветные бусины, морские раковины и тому подобное. А сверху придавила одеждой, чтобы все это не гремело в чемодане.

Памятуя о том, что Мюриель привыкла во все совать нос, я решила не позволять ей обследовать мое хозяйство и, наполнив пустые картонные коробки камнями со двора, снова перевязала их бечевкой. Теперь Мюриель подумает, что я все оставила дома и, поскольку всегда называла мою разнородную коллекцию «хламом», не глядя возьмет да и выбросит.

Я, конечно, понимала, что не стану подкупать эскимосов, но уложила все так, словно собиралась именно этим заняться. Такие места, как Крайний Север, отрезаны от цивилизации, и кто знает, что там может понадобиться. Меня все-таки не зря учили в монастырской школе.

Время, как известно, течет, а возвращается ли назад — это большой вопрос. Приятель, которого я до сих пор не упоминала, поскольку его нет рядом, говорил, что существуют красная и синяя вселенные и их частицы встречаются, как два роя пчел. Когда две разноцветные частицы сталкиваются друг с другом, случается чудо. Все это имеет какое-то отношение ко времени, только я не могу этого вразумительно объяснить.

Так вот мой приятель, мистер Мальборо, живет со своей сестрой в Венеции, и я его давно не видела. Мальборо — великий поэт и в последние годы стяжал славу. Иногда я и сама подумываю писать стихи, но рифмовать так же трудно, как гнать стадо индюков и кенгуру по многолюдной главной улице, держа их в куче, и при этом стараться, чтобы они не заглядывали в витрины магазинов. Слов очень много, и каждое что-то значит. Мальборо говорил, что его сестра от рождения убогая, но сообщил об этом так загадочно, что иногда мне интересно, что же с ней такое.

Если правильно помню, писатели обычно находят какие-то извинения за свои книги, хотя мне совсем непонятно, почему люди должны извиняться за столь тихое и мирное занятие. Вот военные никогда не извиняются за то, что убивают друг друга, а романисты стыдятся, что написали милые пустяковые книжки в бумажных обложках, ведь неизвестно, прочитал их кто-нибудь или нет. Человеческие ценности — странное дело: они так быстро меняются, что я не могу уследить.

Я говорю об этом, поскольку думаю, что все-таки могла бы заняться поэзией. Мне больше по стилю подошла бы баллада с простым коротким стихом вроде этого:

Ни вещицы на полу

Не лежало поутру.

Коль предала меня родня,

Не жди булавки от меня.