— Вот если бы люди в этом мире осознавали, как важно понимать друг друга, но здесь никто даже не делает попытки разделить со мной непосильную ношу труда, который гнетет меня, как Жанну д’Арк. Однако мой источник вдохновения еще не тронут благодаря живущей во мне способности к борьбе. Меня переполняют творческие идеи, я отдаю, отдаю, отдаю, но люди не разделяют моего дара понимания. На меня сваливается все больше работы, по утрам после сна меня мучает невыносимая тошнота, потому что я перегружена, такое напряжение способно совершенно обескровить человека. Я по-глупому великодушна, люди этим пользуются, и от этого мне на плечи давит все больше дневных (и ночных) забот.

Я сильно встревожилась: какой ужасный труд так надломил эту женщину? Неужели и мне предстоит днем и ночью такая же изнурительная работа и я дойду до того, что потеряю способность прерывать поток собственной речи? Может, ее заставляют швырять уголь в огромную топку, может, здесь держат собственный крематорий, ведь старые люди постоянно умирают? Или здешних постояльцев сковывают цепью и заставляют дробить камни и при этом распевать матросские песни? Это бы объяснило, почему на голове женщины морская фуражка. Все замеченные мной необыкновенные строения стали приобретать зловещий смысл. Бунгало из детских стишков сделаны только для того, чтобы родственники пожилых дам решили, что те здесь ведут младенчески спокойную жизнь, а за фасадом — огромный крематорий и скованные цепью невольницы.

Меня охватила слабость, и я больше не боялась пропустить чай. Рука со слуховой трубкой затекла, но я не отрывала ее от уха — нездорово тянуло слушать дальше, и я не спешила окунуться в то, что теперь казалось благословенной тишиной.

Где-то вдалеке пробил колокол, моя новая знакомая, не переставая говорить, взяла меня за руку, и мы направились в сторону главного здания. Я как загипнотизированная продолжала держать трубку у уха. Ее речь напоминала колесо Фортуны — с небольшими отклонениями всегда возвращалась в исходную точку. Энтузиазм ни на секунду не ослабевал, а приятное морщинистое лицо не теряло выражения напряженной искренности.

Позднее я узнала, что мою новую знакомую зовут Анной Верц. Она не сама назвала себя — у нее бы не хватило времени обсуждать такой пустяковый, чисто практический предмет.

Столовая представляла собой длинную, отделанную панелями комнату с выходящими в сад створчатыми окнами. Шторы из зеленого бархата — вот уж что бы я на себя не надела — отделяли ее от гостиной, где все было обтянуто тканью с рисунком из цветов и птиц. Мы пришли вовремя, чтобы занять места, когда все остальные рассаживались. Я оказалась между Анной Верц и другой дамой. Расположились в ряд, спинами к створчатым окнам, отчего у меня возникло чувство тревоги, как у страдающих клаустрофобией.

Несколько дней все девять членов моего нового общества были словно на одно лицо. Они были, разумеется, разными людьми, но, согласитесь, требуется время, чтобы начать различать незнакомцев. Скользнув взглядом по доктору Гэмбиту, я из опасения показаться невежливой не решалась к нему присматриваться. Доктор сидел во главе стола, что, на мой взгляд, совершенно естественно, поскольку был среди нас единственным мужчиной.

Первое впечатление от него сложилось такое: лыс, почти как коленка, очень тучен и нервозен. Глаза трудно разглядеть, ведь он носил очки с чрезвычайно толстыми стеклами. Когда же мне удалось заглянуть за линзы, обнаружилось, что у него кроткие зеленые глаза с темными ресницами, довольно не подходящие его лицу. Это были глаза ребенка. Глаза, которые ни на что не смотрели. Видимо, бедняга был настолько близорук, что почти ничего не видел.

Стоило нам склониться перед нашими порциями земляничного джема и двумя кусочками хлеба, как Анна Верц тут же разразилась подобием речи.

— Замолчите, Анна Верц. Придержите язык, — внезапно остановил он ее таким пронзительным, гнусавым голосом, что я от неожиданности выронила ложку. Я прекрасно его слышала даже без трубки.

— Сегодня ради нового члена нашего маленького общества я обрисую основные принципы жизни в Лайтсам-холле. Большинство из вас провели здесь некоторое время и хорошо знакомы с нашей Целью. Мы стремимся следовать внутреннему смыслу христианства и познать изначальное учение Христа. Я неоднократно повторял вам эти фразы, но поняли ли вы значение подобной работы? Работы на сегодня и работы вечной. Потому что самый малый проблеск Истины потребует многолетних стараний; потребуется снова и снова переживать потерю надежды, прежде чем придет первое вознаграждение за труды.

Я заметила, что он говорит с легким иностранным акцентом, хотя не поняла, из какой он страны. Но его гнусавый голос звучал громко, как сирена. Этот человек, похоже, внушал окружающим большое уважение: сидящие за столом посерьезнели и жевали, опустив глаза вниз.

Пока он вещал, я разглядывала висящее на противоположной от меня стене написанное маслом полотно. На картине была изображена монахиня со странным и злобным лицом.

— Эти предельно простые и в то же время бесконечно сложные принципы являются сутью нашего Учения, — продолжал доктор Гэмбит. — Существуют три крохотных слова, которые дают ключ к пониманию Внутреннего Христианства. Памятовать о себе — вот что, друзья мои, мы не должны упускать из виду во время всех наших дневных забот.

Лицо монахини на масляном холсте было так необычно освещено, что казалось, она подмигивает, хотя это вряд ли было возможно. У нее, должно быть, не видел один глаз, и художник реалистично изобразил ее изъян. Но мысль, что она подмигивает, не давала покоя — монахиня подмигивала мне со сбивающей с толку насмешкой и недоброжелательством.

— Однако памятование о себе не должно превращать нас в оголтелых фанатиков, — продолжал доктор. — Можно памятовать о себе и одновременно оставаться замечательными, веселыми товарищами. — Я представила доктора Гэмбита в роли веселого товарища, и от этого мне сделалось довольно жутко. Чтобы рассеять образ, я покосилась на Анну — она смотрела в тарелку с каким-то яростным выражением лица.

Одна-две дамы задали доктору вопросы, и чтобы показать им свой разумный интерес, я робко приложила к уху трубку. Первая дама была одета в довольно элегантную блузку в полосочку, жилет и стриглась на мужской манер. Позже я узнала, что она французская маркиза Клод ля Шешерель. Это произвело на меня глубокое впечатление, поскольку за всю жизнь я встречала всего несколько аристократов.

— Должны ли мы памятовать о себе, когда играем в «Змейки и лесенки»? — спросила она.

— Да, — ответил доктор. — Постоянно, во время любого занятия и отдыха. — Я заметила, что его очки с любопытством уставились на мою трубку.

Следующей заговорила миниатюрная женщина с тревожным лицом и редкими, похожими на пух волосами. Она явно боролась с охватившим ее смущением.

— Знаете, доктор, я изо всех сил стараюсь, но то и дело забываю памятовать о себе, и это в высшей степени унизительно.

— Сам факт, что вы осознаете недостаток своего характера, — уже шаг вперед, — успокоил ее доктор Гэмбит. — Мы памятуем о себе, чтобы попытаться создать объективное представление о своей личности.