— В Турции я везде дома, — заметил он. — Давайте ваш билет.

Купив билет, он отошел к ряду телефонов-автоматов и позвонил Сулейману. Не здороваясь, быстро сказал:

— Я не приехал. У меня все в порядке. Поговорим позже.

И бросил трубку. Те, кто следит за его сыном, наверняка оседлали телефонную линию.

Выйдя из здания аэровокзала, Мустафа Гази огляделся по сторонам. Утро только вступало в свои права, и белесый туман все еще покрывал рваной пеленой остывшую за ночь землю. Времени до посадки было более чем достаточно, и ноги сами повели его прочь от аэропорта, в то время как память вновь увела его в прошлое.

…Уволившись в запас, майор Гази долгое время не мог свыкнуться с гражданским платьем; без привычного камуфляжа он чувствовал себя голым и беззащитным. Он остался в Карсе, потому что ему некуда было возвращаться, и стал преподавать в лицее. К своему удивлению, он обнаружил, что получил в военном училище достаточно универсальное образование. С одинаковой легкостью ему удавалось вести уроки как по математике, так и по истории. Директор лицея, сам бывший военный, сосватал ему свою дочь, и Мустафа переехал из съемной квартиры в директорский флигель, стоявший посреди лицейского сада. Острое чувство одиночества кольнуло его всего лишь однажды — когда на свадьбе за столом собрались только родственники жены. А с его стороны присутствовал всего лишь один из армейских друзей…

Утеряв право носить оружие, он взялся за перо. У него появилась тяга писать, и в ряде газет под статьями, посвященными национальной идее, замелькало его имя. О Гази заговорили как об убежденном националисте, а активисты «Серых волков» превозносили его и призывали брать с него пример. Их лидер, полковник Тюркеш, тайно навестил Мустафу в Карсе. Вместе они разработали тактику превращения разрозненных националистических групп в мощное политическое движение. Участие Мустафы Гази в создании «Партии национального действия» послужило новым поводом для его шельмования в затронутых европейской ржавчиной общественных кругах. За каждым словом Мустафы Гази видели подстрекательство. Его несколько раз приглашали в министерство внутренних дел, и каждый раз, проведя с ним беседу, отпускали, выражая надежду, что это последняя встреча.

Так прошло несколько томительных лет. В стране тем временем произошли большие перемены. Первоначальные успехи демократов сменились явными провалами. Не желая отдавать власть, они, нарушив заветы Ататюрка, стали играть на религиозных чувствах людей. Возмущенные этим студенты и курсанты военных училищ вышли на улицы. Напуганный премьер поручил генералам навести порядок. Но армия решила по-иному. Премьер и ряд министров были арестованы, отданы под суд и казнены, а страну возглавил комитет национального единства. Знавший его генерал Джемаль Гюрсель предложил Мустафе вернуться в строй, и семья Гази перебралась в Стамбул.

То был самый счастливый день в его жизни, когда, надев свои боевые награды, майор Гази вновь вошел в родную часть. Его там приняли как героя. Многие однополчане уже успели снять погоны, но молодежь не сводила с него горящих глаз.

Вновь потекли армейские будни. Один за другим уходили на пенсию те, с кем он начинал служить, и вот настал день, когда выстроенный на плацу батальон последний раз отдал честь и своему командиру…

Хлынувший вдруг проливной дождь вернул его к действительности. Мысленно кляня себя за беспечность, Мустафа огляделся по сторонам в поисках укрытия. До аэропорта было довольно далеко, и он бы промок насквозь, если бы решил бежать обратно. Гораздо быстрее можно было бы добраться до одного из неказистых домов, виднеющихся за кустарником недалеко от дороги. О том, что они обитаемы, свидетельствовал дым, вьющийся над черепичными крышами. Пока он размышлял, на пороге одного из них показалась старая женщина. Выплеснув воду из миски, она остановила на нем свой взгляд, а затем зашла внутрь дома. Почти тотчас же оттуда вышел какой-то старик и, помахав рукой, пригласил его в дом. Не заставляя себя долго упрашивать, Мустафа быстрым шагом, едва не срываясь на бег, направился в сторону дома и уже через пару минут оказался под его спасительным кровом.

Передав старухе свой намокший пиджак, он вслед за стариком вошел в комнату. То была обычная для деревенского дома комната со стоящим посреди овальным деревянным столом. Напротив, у стенки, рядом с какой-то дверью, стоял старый сервант, у другой — такой же старый платяной шкаф, а у третьей — большая кровать с горой стоящих в изголовье подушек. Над кроватью висел потертый ковер с незатейливым узором, а рядом с комодом — выцветшие фотографии в самодельных деревянных рамках. Комнату освещала простенькая трехрожковая люстра с двумя светло-голубыми плафонами и одним белым, матовым.

Обстановка была бедной, но то была бедность, сохраняющая достоинство. Бедность с гордо поднятой головой. Мустафа сам вырос в таком же доме, в такой же обстановке. Наверное, люстру старикам подарил один из сыновей, горожанин, который вместо нее купил себе более современную. А обои на этих стенах появились не так давно, лет тридцать-сорок назад. В стене за сервантом угадывался проем старого очага, которым перестали пользоваться, когда в доме появилась газовая плита. А до войны, наверное, в этом очаге готовили мамалыгу, или пекли лепешки, или обжигали на вертеле кукурузные початки. Да, разве газовая плита может заменить волшебство живого огня, огня, живущего в очаге?

Пригласив гостя за стол, старик что-то сказал старухе. Та, удалившись на кухню, зазвенела посудой и вскоре вернулась с небольшим жестяным подносом в руках. На столе появились два стакана горячего чая в подстаканниках, блюдца с ложечками, баночка варенья и сахарница, из которой выглядывали щипцы. Женщина удалилась на кухню, а старик вновь пригласил его сесть и, подавая пример, сам занял место напротив. Мустафа сел тоже. Старик, неторопливо подвинув к себе сахарницу, взял оттуда кубик рафинада, раскусил его щипцами, подвинул сахарницу к гостю и, положив в рот осколок, стал запивать его мелкими глотками.

Мустафа предпочел бы сейчас чашечку кофе. Но, не желая обидеть приютивших его людей, он потянулся к своему стакану и тоже сделал несколько глотков, при этом улыбнувшись радушному хозяину. Тот кивнул в ответ и что-то сказал. Мустафа покачал головой и развел руками, давая понять, что не понимает по-болгарски. Старик, пожав плечами, замолчал. Затем вдруг произнес по-турецки:

— Я говорю, дождь как из ведра.

— Да, настоящий ливень, — согласился Мустафа.

— Прошлый год, осень, снег упал, — продолжал старик, немного коверкая слова. — Потом мороз. Потом опять солнце. Погода сошла с ума.

— Истинно так, — кивнул Мустафа.

Его не удивило, что в Болгарии еще не забыли турецкий язык. Правда, помнят его, наверное, только такие же древние старики, как 45 и он сам. Да и те почти разучились, и многие слова уже вылетели из памяти. Но, во всяком случае, они смогли продолжить бесхитростную беседу.

Хозяйка время от времени появлялась из соседней комнаты, и через приоткрытую дверь доносились звуки колыбельной песни, которую выводил молодой женский голос. Мустафе нетрудно было представить жизнь людей, приютивших его. Там, за стеной, наверняка их дочь или невестка убаюкивает внука, а то и правнука. А дети, конечно, в городе, живут в высоких каменных домах с лифтом и водопроводом. И наверняка уговаривают родителей переселиться поближе к ним. Да, городская жизнь имеет свои преимущества — но старики никогда не смогут бросить свое небогатое хозяйство. Огородик, курочки, а может быть, и козы стоят где-то рядом и смотрят сквозь щели в дощатых стенах, как дождь молотит по кустам сирени…