Снизу раздаются ликующие восклицания электриков. Присев, чтобы завязать шнурки, он натыкается взглядом на будильник Софи ровно в тот момент, когда красные цифры, померкнув, исчезают.

Розово-сиреневый закат над маленьким парком на Пекэм-рай-коммон, такой теплый и душистый, как будто лето еще не кончилось. У искусственного озерца дети швыряют камушки в канадских гусей, ловко целясь в белый полумесяц на шее у незваной птицы. Дети смеются, визжат, поздравляют друг друга с прямым попаданием; это происходит часто, поскольку канадские гуси, слишком жирные и ленивые, чтобы уворачиваться от снарядов, просто плавают на поверхности своего крошечного грязного океана и терпят боль, надменные и безразличные. В стороне от озера вдоль асфальтовых дорожек прогуливаются мамы с папами, прижимая к себе брошенные детьми мячики, куртки и свитера. Хотя пенсионеры, выстроившиеся вдоль лужайки для боулинга, и поеживаются, погода стоит удивительная, не по сезону, не по времени суток: душная, липкая теплынь пузырями поднимается из-под воды, с черного дна озера, тяжелым облаком свисает с лип. На улице октябрь, но, куда ни пойдешь, везде все те же запахи: недавно подстриженная трава, потная мешанина, озерное мелководье и налипшая вокруг грязь, можжевельник, серная смесь, в которой садовники выращивают тюльпаны на будущий год. Можно и впрямь обмануться, решить, что лето еще не ушло. То там, то сям даже ласточки попадаются.

В крохотном просвете между кустами можжевельника и рододендронами — тоже своего рода закат. Здесь, под радужной листвой, Дениз на несколько заключительных секунд сосредоточилась на своем занятии — она отсасывает у Эдди. Ссутулилась так, что спину ломит, черные колготки продрались на коленках, кожа там стерта и в грязи. Однако она — воплощенное усердие: даже тут не забывает соскользнуть ртом до самого низа, одной рукой легонько прихватив его за мошонку. Все это не так-то просто, когда по плечам скребут ветки рододендрона, а чуть поодаль слышны крики и смех детей, словно что-то предвещающие.

Но в действительности она целиком поглощена этим актом, напоминающим благословение и молитву, для нее не существует ничего вокруг, только член Эдди во рту, да еще — зеленое солнечное мерцание, как-то странно, со смещением проникающее через окружающие ее деревья. Эдди тоже на коленях; он предпочел бы стоять, но здесь слишком мало места. Стоя было бы гораздо лучше, особенно сейчас, когда он кончает с легчайшим содроганием бедер и глубоким выдохом. Это как писать в горку, думает он, выгнувшись назад в полусидячем положении. Он запрокидывает голову и, касаясь острых зеленых листьев, произносит имя: «Дениз…» — так тихо, что ей едва слышно. Позже ему становится непонятно, зачем он вообще это сказал. Кто же еще? Какой в этом смысл? Он что, думал, это не она?

Услышав свое имя и подняв взгляд, она, слегка поблескивая ртом, стряхивает с волос веточки, сглатывает и, схватив за плечи, притягивает его трясущееся тело к своему. Ей нравится ощущать эту густую, вязкую солоноватую жидкость у себя в горле, больше даже, чем мужское тело, напирающее на ее собственное; это можно принять за некую извращенность. Они обнимаются — по привычке и от изнеможения, в запоздалой попытке придать этому наспех организованному мероприятию некое подобие эмоциональной вовлеченности, а потом Дениз, разинув рот, резко отстраняется, напуганная каким-то шевелением в мягком зеленоватом сумраке всего в нескольких дюймах от уха Эдди. Заметив ее внезапное беспокойство, Эдди в панике оборачивается, быстро застегивая ширинку. С нижней ветки липы на него в упор глядят два коричневых глаза. Эдди никак не может взять в толк, чего это они так необычно близко посажены.

Внезапно глаза исчезают; это сопровождается потусторонним шелестом и слабым колыханием воздуха рядом с их головами. Дениз облегченно смеется; «Пошла вон, белка».

Эдди не смеется — у него нет сил; полный отвращения, смущенный, он снова оседает, прислонившись к можжевеловому кусту. «Я уж думал, это…» — но тут его голос замирает, он трясет головой. Белка убежала, вместо нее перед ним стоит Дениз: на коленях, одна рука между ног, белая хлопчатобумажная юбка скомкана на бедрах. У Эдди возникает отталкивающее чувство. От запаха можжевеловых ягод, свежеразмазанной грязи, ее кофейного дыхания и сладких цитрусовых духов его обволакивает тонкая пленка тошноты. «Пошли лучше. А то Джули…»

Он снова не может закончить предложение. С трудом поднявшись, он склоняется над ней и отряхивает грязь со своих черных брюк. Потом закрывает глаза и пытается на долю секунды представить, что ее здесь нет.

Откуда-то с юга, из-за Бекенэма, доносится низкий, глухой рокот грома.

Эдди трясет головой, пытаясь найти нужные слова.

— Бред какой-то, — неуверенно говорит он, наблюдая за тем, как она в задумчивости гладит себя, а тем временем зеленый солнечный свет вокруг них меркнет до темной охры.

Она вытаскивает руку, одергивает юбку, произносит с издевкой, сделав большие глаза:

— Ну конечно, только что ж тебе три минуты назад это в голову не пришло? Остановил бы меня.

— Чего тут непонятного — не смог бы, даже если бы захотел. Говорю же, бред.

— И кто же это, интересно, бредит?

Эдди качает головой.

— Не знаю, — он улыбается. — Бред, и все.

— Да нет, Эдди, это всего лишь минет. С тобой и раньше такое случалось, причем не раз.

Дениз раздраженно шмыгает носом и похлопывает себя по заду, отряхиваясь от веточек и запекшейся грязи, слегка откинувшись на тонкие, благоухающие побеги можжевельника. Промелькнувший по ее лицу последний солнечный луч напоминает медленную, далекую вспышку молнии. Она наклоняется вперед и целует его шею; под ее губами мускулы Эдди коченеют в сопротивлении.

— Ну ладно, — говорит она ему злодейским театральным шепотом, — посмотрим, удалось ли твоей женушке найти ларек с мороженым.

Они пробираются через кусты, перешагивают через низкую бревенчатую изгородь и вместе идут к входу в парк мимо лужайки для боулинга; розово-сиреневое небо над ними делается все темнее.

Он думает о том, как кончил ей в рот, и недоумевает, почему ему неизменно хочется кончать именно туда. Подумаешь, рот как рот, в конце концов. Но когда она нагнулась расстегнуть ему ширинку, там, в этом странном зеленоватом солнечном свете, — даже тогда ему пришлось сдерживать себя, такого с ним не бывало лет с семнадцати. Объяснить, с чего это, откуда такая одержимость, такая неукротимая сила, он не в состоянии.

Он чувствует себя дураком и слюнтяем из-за того, что назвал происходящее между ними бредом: язык развязался от семяизвержения, как у пьяного. Рядом с ней он почти всегда кажется себе идиотом, словно у нее есть какие-то неопределенные преимущества перед ним. Нет для этого никаких причин, думает он.

Пожилой паре — оба закутаны в толстые пальто от какого-то мнимого холода, у мужчины под носом красуется странная, поражающая воображение растительность, делающая его похожим не на человека, а на жалкую карикатуру, — видно, как Эдди и Дениз вылезают из кустов. Но они никак не реагируют, даже неодобрения или беспокойства не проявляют, а только продолжают медленно идти по направлению к озеру.