Теперь не верю. Но тогда верил, а потому сказал: «Я прошу тебя переосмыслить своё поведение и проявить уважение к другим людям. Хотя бы при мне не поливай дерьмом женщин, которые учат тебя, не хами им, повзрослей».

– А он что?

– Он послал меня. На три русские буквы. Послал, встал со стула и зашагал к двери. Ну и во мне такая ярость закипела! Я с ним нормально хотел поговорить, а он… нахамил мне и пошёл восвояси. Короче, у меня на такой случай уде был приготовлен ремень, затянутый в петлю.

– Про это мне рассказали.

– Ну да. Я достал из-под подушки ремень, приблизился к Колынову, когда он уже схватился на ручку, и накинул петлю ему на шею. Ну знаешь, – Андрей рассмеялся, – как ковбои накидывают лассо на лошадей, так же как я накинул на него ремень. Он, естественно, этого не ожидал. Я тут же затянул петлю, держа левую руку на бляхе, а правой оттягивая свободный конец. Ну и мы продолжили говорить в таком положении. Говорил в основном я, потому что Колынов задыхался. Я сказал: «Ты теперь будешь следить за своей речью, я научу тебя уважать женщин. И если ты не понимаешь нормального языка, то поймёшь язык страха». После этих слов он кинулся на меня, смог повалить, но ведь поводок-то был у меня, поэтому мне было легче. Я быстро вскочил, опустил ногу ему на шею, а конец ремня натянул так, что заболела ладонь.

– Ты душил его.

– Я душил его. На меня что-то нашло, какая-то накопленная за год ярость. Я хотел убить его, прямо жаждал этого! И, наверное, убил бы, если б в комнату не вошли соседи. Коля не смог сдержать их, и я только рад этому – зашедшие спасли Колынову жизнь, потому что я бы не остановился. Они оттащили меня, сняли с шеи ремень, и вот тогда я впервые увидел оставленные следы.

– Его мама мне показывала фотографии. Там содрано много кожи.

– Да, я не жалел сил. У него как будто был бордовый ошейник. – Андрей допил чай и вновь посмотрел на окно. – Он откашливаясь ушёл в свою комнату, и я решил, что всё закончилось. Я напугал его, как и хотел, теперь он будет следить за своим языком. Но, судя по всему, он не очень сильно испугался, потому что побежал рассказывать обо всём своим друзьям. Ночью они пришли ко мне.

Андрей посмотрел на маму и задался вопросом: «А надо ли ей всё это знать?» Неужели у мамы мало поводов для переживаний? Может, стоит прекратить? Ей незачем вдаваться в такие детали, уж лучше сейчас остановиться, если не хочешь, чтобы этой ночью мама лежала и, смотря в потолок, думала, как ты всё это пережил. Ты-то пережил, переживёшь и не такое, да вот мама всегда переживает так, что каждый раз жалеешь о сказанном. Так может, всё-таки остановиться?

Нет, сказал себе Андрей. Маме пришлось столько вытерпеть, так что она имеет право знать, за что её так отчитывали. Тем более я пообещал себе, что всё расскажу. Это не тот случай, когда стоит молчать.

И он продолжил:

– Я заснул сразу после отбоя. Дневальные прошлись по комнатам, выключили свет, потом несколько раз пролетел офицер, ну и меня вырубило. Я думал, всё закончилось, но ошибся. Ночью – как потом оказалось, в два часа – я проснулся от чужих шагов, их было много, кто-то приближался ко мне. Я чуть приоткрыл глаза, не шевелился, потому что сразу понял, что должен притворяться спящим. Вроде их было пятеро. Ну, я увидел пятерых. Среди них был Колынов. Лиц остальных я тогда разглядеть не успел, было темно, я различил только очертания. – Андрей почувствовал, как сердце ускорило темп, а во рту появился призрачный привкус крови, – он переживал ту ночь ещё раз. – Они действовали быстро. Двое несли покрывало, и эти же двое накинули его на меня. В армии подобное называется «тёмной». Я ничего не видел, потому что на мне было покрывало, и сразу понял, что нужно его с себя скидывать и поднять шум. Но я не успел. Кто-то ударил меня по голове, потом по печени, один придурок несколько раз ударил по груди. Но били они как-то робко, как будто боялись того, что делали. Наверное, поэтому мне удалось вскочить. Чтобы стянуть покрывало, нужно много времени, поэтому я просто вслепую кинулся на одного из них. И закричал. Я закричал, мама. Мне было страшно. – Карие глаза встретились с бледно-голубыми. – Я кричал, пока не врезался в кого-то. Я схватил его и прижал к стене, нащупав одной рукой шею, а другой ударив по лицу. Я не видел кого бью, не видел вообще ничего, только слышал голоса за спиной, а потом покрывало слетело с лица, и в темноте я увидел Колынова. Это его я прижал к стене. Ну и раз судьба мне приготовила такой подарок, я ударил этого pendeho со всей силы в солнечное сплетение. Мне… какой-то из его дружков успел схватить покрывало и кинул мне на шею, после чего перетянул концы. Короче, начал душить меня. Кричал что-то вроде: «Нравится? Нравится, ублюдок?! Что, не хватает воздуха?! А нам насрать! Нам насрать на тебя как и на всех учителей!» Я не мог повернуться к нему, потому что он держал меня, и я видел перед собой лишь окно. Оно мне показалось таким большим… таким… знаешь…

Андрей сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. В горле отдавались удары сердца, ускорившего бег. То оранжевое сияние… Оно проникло под кожу и теперь сковывало мышцы, сбивая дыхание, заставляя кровь мчаться быстрее. Андрей встал, подошёл к раковине и умылся холодной водой. Один раз, второй, третий. Похоже, ему не так уж плевать на жизнь, раз его до сих пор трясёт при воспоминаниях о той ночи. Страх снова стал править балом. Вот так в жизни и бывает: сейчас ты равнодушен абсолютно ко всему и желаешь выйти в окно, а потом, после того, как вспомнил нечто ужасное, трясёшься от страха и вновь хочешь жить. Безумие ли это? Наверное, да. Но уж лучше подобное безумие, чем мысли о серости, безразличие к жизни.

– Мне было страшно, – Андрей вцепился в края раковины, стараясь выровнять дыхание. – Я думал, что умру. Меня душили, а я в этот момент смотрел на окно нашей комнаты, и оно казалось мне таким большим… Я видел ночное небо и это оранжевое сияние уличного фонаря, который стоял прямо перед казармой. Этот оранжевый свет перекрывал всю темноту, меня душили, а я видел только оранжевый, только этот свет,