Она любила повторять, что нет таких потерпевших кораблекрушение несчастных, кто не нашел бы спасительной гавани в ее заведении, и единственное, что бесило ее, что она не могла открыть такое же заведение для городских дам, где их могли бы утешать юные красавцы, угадывающие их желания и утоляющие сердечные муки, — она сознавала, что время для таких экспериментов придет не ранее, чем век спустя.

В такой своеобразной среде рос мальчик. В ту ночь, когда он родился под аккомпанемент воя пурги и церковных колоколов, мало кто верил, что он переживет рассвет, но надеждам тех, кто желал ему смерти из сострадания, не суждено было оправдаться — мальчик упрямо не желал сдаваться смерти. Никто не знал точно, хотя многие догадывались, что некоторые люди рождаются с такой могучей волей к жизни, что она может побеждать законы природы. Мальчик пережил не только рассвет, он пережил и следующий день, и следующую неделю, и месяц, пока все не поняли, что он проживет если не все свои детские годы, то, по крайней мере, год-два. Но жизнь его состояла из таких страданий, что они могли бы смягчить сердце самого закоренелого преступника.

Лихорадка не отпускала его с первого дня. Его крошечное уродливое тельце сотрясалось от болей, причиняемых неправильно расположенными органами, пока он не терял сознание, что было для него облегчением. На третьем месяце тело его, ослабленное постоянной борьбой со смертью, покрылось гнойными нарывами, которые, вскрывшись, оставили после себя шрамы, изуродовавшие и те несколько квадратных сантиметров его тела, пощаженных врожденными аномалиями. Он противостоял смерти в длящихся неделями сражениях, вооруженный только волей к жизни, и, когда боли отступали, он улыбался так, что у девушек наворачивались слезы на глаза.

Он боролся с воспалением мозговых оболочек четыре недели и победил — температура, наконец, начала падать, после того как несколько дней держалась на отметке сорок два градуса. Он цеплялся за жизнь, как потерпевший крушение моряк цепляется за обломок доски, без компаса, без карты, движимый только одной целью — выжить любой ценой. Боли в изуродованных руках были невыносимы, огромная голова непонятно как удерживалась на ослабленных шейных позвонках, грозя вот-вот их сломать, аномальные части скелета, вырастая, грозили буквально проткнуть его изнутри. Но он не сдавался. Открытая рана на лице постепенно зажила после кровавой гражданской войны между легионами бактерий; только, когда ему исполнился год, это чудовищное отверстие перестало гноиться и издавать запах жженой резины, от которого даже у трупа перехватило бы дыхание. Но окружающие тогда еще не понимали, что это была последняя битва, и смерть, к своему собственному удивлению, отступила, подняла белый флаг и поплыла к иным берегам, опустошив все свои арсеналы в бою с соперником, оказавшимся куда упрямее, чем кто-либо мог ожидать.

Через две недели после этого решающего сражения его, наконец, надумали крестить. Церемония была чрезвычайно непритязательной, крестил его польский ксендз в той самой комнате, где он впервые увидел свет. Уже никто не мог вспомнить славянское имя его матери, и вряд ли она выражала какие-то особые пожелания по поводу того, как назвать ребенка, если это будет мальчик, но мадам Шалль, испытывающая слабость к античным героическим мифам, захотела дать ему имя Геркулес, правда, на французский манер — Эркюль, а поскольку все понимали, что в будущем, учитывая состояние его рук, ему придется все делать ногами, решили присвоить ему обязывающую фамилию Барфусс.[3]После импровизированного таинства его зарегистрировали под этим по-гомеровски звучащим именем, как прусского обывателя, сироту, католического вероисповедования. Опекуном записали мадам Шалль. С этого момента он был официально признан жизнью.

Никто даже предположить не мог, что Эркюль Барфусс будет умственно развиваться совершенно нормально. Девушки были твердо уверены, что при таких уродствах он не может не быть умственно отсталым. К тому же он, по всем признакам, был глухонемой, потому что в первый годы жизни не реагировал ни на звуки, ни на голоса. Делались робкие попытки с так называемыми палочками Бюхнера — длинными слуховыми трубками, их приставляли к его почти полностью заросшим слуховым проходам, чтобы таким образом усилить звук, но никто и никогда не замечал, чтобы он как-то отвечал на эти попытки, или издал какой-нибудь еще звук, кроме тихого хныканья, когда его мучили боли. Но и этим опасениям не суждено было оправдаться, так же как и опасениям за его жизнь. За нелепым фасадом скрывался вполне ясный ум.

Когда он стал постарше, оказалось, что он понимает все, что ему говорят, что вначале воспринималось как чудо, но потом этому нашли объяснение в том, что его органы слуха, несмотря на отсутствие ушных раковин, все же поражены не полностью.

Другого объяснения не было. Когда его просили посидеть спокойно, он, не моргнув, подчинялся, если ему говорили, что пора ложиться спать, он тут же закрывал глаза, а если ему задавали вопрос, он кивал либо отрицательно качал головой. Девушки обсуждали между собой, не читает ли он по губам, или, может быть, вибрация их голосов каким-то образом складывается во фразы в его голове, поскольку почти никто из них даже и предположить не мог, что он читает их мысли.

Позже, когда он смог толковать жесты, позаимствованные частично из книги, написанной известным учителем глухонемых Вильгельмом Кёргером, а постепенно научился и читать, и писать — не только по-немецки, но и по-французски, под наблюдением гувернера, нанятого мадам Шалль в припадке сентиментальности по поводу собственных детских воспоминаний, — уже не возникало никаких трудностей. Если мальчику надо было сообщить им что-то важное, он писал на бумаге, и то, что он никогда ничего не говорил, уже как бы не замечалось.

Так же, как и свою истинную или условную глухоту, он преодолел и другие врожденные дефекты. Не имея возможности пользоваться совершенно недоразвитыми руками, он научился все делать ногами, и его феноменальное искусство полностью оправдывало его выдуманную фамилию. Со временем он стал своего рода ортопедическим чудом — все то, что обычный человек мог сделать только руками, он выполнял своими послушными и чувствительными пальчиками ног.

В год он научился ходить. В три года — пользоваться столовым прибором. В четыре — окреп настолько, что мог открывать двери. В шесть лет он мог открыть любой замок, в семь — научился писать. Потом он научится играть на органе своими волшебными ногами, но тут мы забегаем далеко вперед в нашем повествовании.

Женщину, ухаживающую за Эркюлем до двенадцатилетнего возраста, звали Магдалена Хольт, она была родом с датского острова Борнхольм в Балтийском море. К моменту рождения Эркюля нужда заставила ее отдать своего семимесячного сына в приют и наняться в заведение мадам Шалль, чтобы не умереть с голоду. Она заботилась о нем как о собственном ребенке, перенеся всю свою нерастраченную материнскую любовь на это, мягко говоря, странное создание. Она плакала вместе с ним, когда у него что-то болело, она покрывалась потом, когда лихорадка сводила судорогами его тельце, она боролась вместе с ним с неутомимостью, свидетельствующей о чем-то ангельском в ее характере. Она кормила его, не грудью, а, учитывая необычную анатомию его рта, сцеживала молоко в бутылочку; она перевязывала его раны, облегчала боли, укачивала его; она же была первой, кто угадал его необычные способности.