Меня с раннего детства учили, что после наступления темноты нужно держаться подальше от оврагов и болот, ибо именно такие места посещают духи умерших. Но дядин рассказ звучал как музыка. Не скучные заунывные песнопения, какие можно услышать в молитвенном доме, но музыка дразнящая и таинственная. Когда я слушала рассказ, у меня внутри образовался ком, будто я была маленькой рыбкой, которая заглотила крючок, и теперь ее тянут с ужасной силой в страшное и неизвестное. Преобразилось даже простое и грубое убранство комнаты. Очаг давал больше тепла, а зола колыхалась, как золотое руно. На темных оконных стеклах заиграли гранаты и топазы, украшающие ухо гиганта. Ханна стала вырываться, и я опустила ее на пол со словами:

— Зачем голодному призраку есть девочку, когда в деревне ему предлагали еду?

— Действительно, зачем? — повторил, смеясь, дядя. — То, что ты задаешь вопросы, говорит о живом уме. Но будь осторожна, иногда лучше не спрашивать, а довольствоваться хорошим рассказом. В особенности если дорожишь мнением рассказчика о тебе. — Он говорил совершенно серьезно, но затем подмигнул мне, и я почувствовала, словно он меня обнял.

Потом я лежала на своем тюфяке и мне все слышался дядин голос, звучавший то громче, то тише, хотя дядя давным-давно лег спать. В ту ночь я спала крепко и спокойно, но чаша моего воображения еще не наполнилась, и в следующую ночь мне снились кошмары.

На другой день я скучала и сердилась, что не могу заняться чем-нибудь полезным, и мне хотелось открыть окно в свинцовой оправе и вышвырнуть Ханну на снег. Единственное отрадное событие произошло после ужина, когда дядя стал рассказывать о своих приключениях во время войны короля Филиппа, и то нам пришлось долго его упрашивать, прежде чем он согласился.

— Король Филипп, — начал он, садясь поближе к огню, — это имя, которое англичане дали Метакому, вождю племени поканокетов. Вождь этот был заносчивым и кичливым. Он полагал, что сможет выгнать английских поселенцев со своей территории. Война началась в деревне неподалеку от Бостона в семьдесят пятом году. Индейцы зарезали корову одного из поселенцев, а те в отместку убили индейца. Индейцы стали мстить за своих, нападая на фермеров и членов их семей. Последовала лавина убийств, уничтожившая целые деревни на сотни миль вокруг. — Названия нападающих индейских племен он произносил с четкостью, с какой челнок ударяется о деревянную раму ткацкого станка.

— Нипмуки, вампаноаги и поканокеты стали совершать набеги на деревни и фермы на территории Род-Айленда, Коннектикута и Массачусетса. Тысяча человек под командованием генерала Уинслоу вторглись на территорию индейцев. У них-то я и служил военным врачом. Вскоре в лесной чаще разведчики обнаружили лагерь наррагансеттов. Справедливости ради надо сказать, что до того времени племя наррагансеттов было миролюбивым, но английских поселенцев беспокоила их многочисленность. Они могли примкнуть к своим более воинственным собратьям — это было лишь делом времени. И вот на рассвете мы срубили дерево, перебросили его, как мостик, через ручей, и наши силы оказались в лагере врага. Расправа была быстрой и безжалостной. В живых не осталось ни одного воина. К закату земля пропиталась кровью расстрелянных и заколотых и стала такой скользкой, что устоять на ногах на снегу не мог ни человек, ни животное. В тот день я собственными руками отправил на тот свет шестерых или семерых. Самое удивительное то, как легко мы с ними расправились. Потом мы надели их головы на копья в назидание другим племенам.

Он остановился, чтобы зажечь трубку от уголька из очага, затянулся и выпустил дым через нос. Теперь в его рассказе зазвучали жалобные нотки.

— В сражении некий капитан Гарднер был смертельно ранен в голову и в грудь, и он не допускал до себя никакого другого врача, кроме меня. Кровь струилась по его лицу там, где кожа отделилась от черепа, как кожура вареного каштана. Я приподнял его и позвал по имени: «Капитан Гарднер, капитан Гарднер, вы слышите меня?» Он поднял на меня глаза, а жизнь вместе с кровью уходила из его тела. Капитан поблагодарил меня за службу и умер у меня на руках. Мы донесли его до Бостона, где похоронили со всеми почестями.

Мы сидели, не шелохнувшись, и смотрели, как огонь играет на белых березовых поленьях, и в нашем воображении рисовались страшные картины массового убийства на снегу. Потом Генри сказал:

— Пап, покажи нам свой шрам от того сражения.

Тетя нахмурилась, но дядя с готовностью расстегнул сюртук и рубашку и показал ужасный шрам, который пересекал его грудь, начинаясь чуть ниже левого соска и заканчиваясь внизу живота. Выбивая остатки золы из трубки, он сказал в заключение своего рассказа:

— И только год тому назад в самые холодные месяцы зимы французы и индейцы напали на Шенектади, Салмон-Фоллс и Фалмут. Сотни были убиты и взяты в плен. Беременным женщинам вспарывали животы, а младенцев швыряли о скалы. Люди думают, что зимой можно не бояться индейцев, — в этом месте дядя посмотрел на меня, — но я считаю, снег и мороз для них не помеха.

— Достаточно, — взмолилась тетя.

Ее губы дрожали, когда она ринулась к двери, чтобы задвинуть засовы. По выражению тетушкиного лица было видно, что не один день и не одну ночь она провела в страхе, ожидая налета на ферму Тутейкеров.

Той ночью я лежала с открытыми глазами, всматриваясь в темноту, и каждый шорох, каждая тень наполняла душу леденящим ужасом. Я прижимала Ханну к груди, пытаясь защититься ею как щитом. Казалось, что от страха мои волосы могут отделиться от черепа. Сон пришел лишь через несколько часов. Мне снились страшные лица индейцев, разрисованные, как у огородных пугал. Они врывались в дом моей бабушки, вооруженные непомерно длинными и острыми ножами. Дикари пришли за моими домашними, но я не могла никого предупредить, так как сама находилась на расстоянии нескольких миль. Я видела, как индейцы столпились у постели брата Эндрю, как стащили простыню с его головы. Он лежал неподвижно, и в кровавом месиве, которое некогда было его лицом, были видны только голубые глаза. Он был тщательно освежеван, как осенний боров.

Когда я открыла глаза, у моей постели на коленях стояла Маргарет. Ее лицо было серьезно, широко раскрытые глаза не мигали. Я заплакала, и она, нагнувшись, прошептала:

— Пойдем спать ко мне.

Вдвоем мы перетащили Ханну в комнату Маргарет и улеглись в ее постели. Она взяла мои руки и стала согревать пальцы своим теплым влажным дыханием. От нее пахло сладкой овсяной кашей, политой патокой. Маргарет понимающе улыбнулась и сощурила сонные глаза:

— Никто не умеет так здорово рассказывать истории, как отец. Он их будто сплетает из воздуха. Но и у меня тоже есть истории, Сара.

В полутьме я видела ее тоненькую фигурку и гладкую белую кожу. Странно, но ее тихий голос прозвучал хрипловато, когда она стала бормотать что-то не очень понятное. Маргарет крепко обняла меня и прижала мою голову к своему плечу, будто это был кусок металла, притянутый магнитом. Мы заснули втроем, прижавшись друг к дружке. Пальцы Маргарет переплелись с моими. Разбудил нас тетушкин голос. Она стояла у кровати, с изумлением глядя на нас: