Из Кастра нас направили в Перпиньян на усиление Восточно-Пиренейской армии. Эта армия, находившаяся под командованием Дюгоммье, должна была сдерживать испанскую армию, которая под руководством генерала Ла Уньона захватила часть нашей территории, включая Коллиур, Пор-Вандр и всю линию реки Тет. Пока в своем генеральном штабе, расположенном в двух-трех лье впереди города, Дюгоммье предпринимал меры для изгнания противника, а на аванпостах шла перестрелка, мы относительно неплохо жили в Перпиньяне. Три представителя Конвента — Субрани,[36] Прожан и Мильо — давали обеды, на которые я несколько раз имела честь быть приглашенной.

На одном из этих обедов я с самого начала была поражена зажатым видом всех приглашенных. Если разговор и начинался, то он был каким-то односложным. Утолив голод, я начала скучать, а потом обратилась к моему соседу справа, которым оказался Субрани:

— У нас у всех такой вид, — сказала я громко, — будто мы присутствуем на похоронах.

Он стрельнул в меня таким взглядом, что я предпочла не продолжать. Потом, когда он счел, что наступил подходящий момент и на наш разговор никто не обратит внимания, он почти шепотом ответил мне:

— Гражданка Сан-Жен, видишь вон ту женщину, сидящую между Прожаном и Мильо, это Лионская красавица, ее настоящего имени я не знаю. Она прибыла из Лиона с отрядом драгун, с храбрыми волонтерами и настоящими патриотами, но не думай, что все так уж безобидно. Она напрямую связана с Парижем. Обо всем, что кажется ей подозрительным, она тут же доносит; в Лионе и Ниме из-за нее лишилось головы больше сотни человек. Теперь ты понимаешь, почему перед ней все взвешивают каждое свое слово. Все ее боятся, и это не преувеличение. Даже мы, народные представители, хозяева в своих департаментах, не чувствуем себя уверенно; и ты тоже будь осторожна.

Я увидела молодую женщину огромного роста, одетую в платье из черного шелка, поверх которого был наброшен трехцветный шарф. На ней был красный колпак, а ее темные волосы волнами падали на великолепной красоты плечи: это было самое привлекательное в ней. Черты ее лица были правильными, и ее можно было бы назвать очень красивой, если бы подбородок был не таким тяжелым, а лоб — не таким прямым и чуть-чуть пониже. Ее почти круглые глаза были совершенно лишены огня, а мутный взгляд не отражал ни малейшего проблеска ума. Скажу вам, это был грустный спектакль — вид всех этих мужчин, многие из которых занимали высокие посты, а теперь дрожали перед этим созданием только потому, что она была сильна своей подлой и сумасшедшей жестокостью. Это унижение мужчин доставило мне некоторое удовольствие как женщине, но при этом я чувствовала себя неловко и мне было немного стыдно за мой драгунский мундир.

Я испытывала по отношению к ней неприязнь и страх, какой охватывает человека при виде ядовитого животного. С осторожным любопытством я следила за каждым ее движением, и моя неприязнь к ней от этого лишь увеличивалась. Когда подали десерт, она сняла свой фригийский колпак, достала большой самшитовый гребень и принялась спокойно расчесывать свои волосы. Я не смогла сдержаться:

— Гражданка, — закричала я, — доставь мне удовольствие, скажи, кто обучал тебя правилам поведения?

Субрани быстро схватил меня за руку.

— Я никого здесь не боюсь, — продолжала я. — Республика лишний раз подумает, прежде чем отправить на гильотину солдата, который любит ее и защищает. К тому же у меня есть сабля, и я обещаю неприятности тому, кто подумает донести на меня.

Прожан, председательствовавший на обеде, дал сигнал к его окончанию. Лионская дылда слушала меня с разинутым ртом, рука с гребнем застыла в воздухе, а сама она тупо уставилась на меня. Наконец из ее рта вылетели два слова: «Аристократка, давай!» После этого она оторвала свою тяжелую тушу от стула. Субрани и другие оттащили меня подальше от нее, призывая успокоиться и быть благоразумной.

Добряк Субрани! Когда я вновь вернулась на аванпост, я смогла лишний раз убедиться в его гуманности и справедливости. Однажды утром, на самом рассвете, я была в передовом отряде в районе Тюира. Наши лошади вдруг начали ржать, совсем близко раздалось ответное ржание. Нас было достаточно много, и мы помчались в том направлении. Так мы напали на испанский аванпост, который стоял за кустами и не успел отступить. Они беспорядочно побежали в сторону леса, оставив нам в качестве трофея несколько своих лошадей. Я тут же положила глаз на одну из них и взяла ее себе. Один наш офицер попросил меня продать лошадь ему, но я отказалась. Тогда он обратился к другому драгуну, которому повезло, как и мне. Но тот тоже отказался. Офицер разозлился и набросился на драгуна с кулаками; тот ответил ему оплеухой. Трибунал за это приговорил драгуна к расстрелу. Я нашла Субрани и живо объяснила ему суть дела, подтвердив, что первым начал офицер. Несмотря на все строгости военной дисциплины, мне посчастливилось добиться того, что народный представитель вмешался в это дело, и драгун был помилован. Если я не называю имени этого человека, это потому, что через какое-то время он показал себя неблагодарным и повел себя в отношении меня так плохо, что я была вынуждена схватиться за саблю, а он потом дезертировал и сдался противнику. Примерно в это время (я не могу назвать точной даты) Комитет общественного спасения издал указ, запрещающий женщинам служить в составе армейских полков. Высшие офицеры и генералы всей нашей Восточно-Пиренейской армии выступили в мою защиту. Так гражданка Тереза Фигёр, она же Сан-Жен, стала почетным исключением из этого правила.

Вступление в Фигерас. — Один из моих сабельных ударов. — Мои два пленных. — Генерал Ожеро. — Я ощипываю курицу, но так и не отведываю ее мяса. — Генерал Ноге. — Мой конь хорошо плавает.

Наступил 1794 год. Но мы находились под небом Испании, а там зима редко бывает слишком уж суровой, поэтому кампания не была приостановлена, как это обычно делали во время войн при прежнем режиме. Республика перестала обращать внимание на времена года и климат. После того как Белльгард[37] был нами взят 6 вандемьера,[38] французская земля была очищена от испанцев, и мы двинулись, напевая «Марсельезу», по всем дорогам и горным перевалам, ведущим в Каталонию.

Маркиз Ла Унион чувствовал себя в безопасности в своем укрепленном лагере перед Фигерасом. Мы постарались изменить это его мнение. К несчастью, эта победа стоила нам жизни нашего храброго главнокомандующего, убитого ядром. Это был траур для всей армии, а лично я просто плакала, думая о Дюгоммье.

Укрепленный лагерь, город и цитадель Фигераса[39] продержались всего девять дней, с 30 брюмера по 9 фримера.[40] Паника охватила испанцев. Я была в числе драгун, имевших честь первыми войти в город. Несмотря на самые суровые распоряжения, редко бывает, чтобы подобные обстоятельства не сопровождались грабежами. Наши позиции еще не определились, и я отправилась на поиски какого-нибудь офицера. Один гусар из Бершенийского полка,[41] шедший пешком (его лошадь плелась вслед за ним), подозвал меня к себе. Он приподнял полу плаща и протянул мне набитый чем-то вещмешок.