– Я замешкалась, – стала быстро оправдываться Полла. – А наш гость не хотел оставить меня, ну а поскольку я знала, что ветхий храм всех нас не вместит, предпочла отвести его сюда.

– Мне совестно за самого себя, что я так быстро вас покинул, – в свою очередь оправдывался Поллий. – Но что за глупости ты говоришь, милая, неужто хозяйке и дорогому гостю не нашлось бы места под кровом Геркулесова храма? Кого-нибудь из слуг выставили бы на свежий воздух, ничего бы с ними не случилось.

– Ну так и с нами ничего не случилось.

– О чем же вы тут говорили?

– Разумеется, вспоминали Дидону и Энея в пещере, – нашелся Стаций. – Твоя супруга назвала меня престарелым Энеем, а себя – престарелой Дидоной.

Поллий засмеялся и погрозил обоим пальцем.

– Вот тебе достойный повод почтить бога постройкой нового просторного храма, – назидательно произнесла Полла. – Чтобы в следующий раз не было сомнений, все ли поместимся.

– Клянусь Геркулесом, я это сделаю! – торжественно возгласил Поллий.

После этого Стация повели смотреть маленький ветхий храм Геркулеса, и Поллий увлеченно рассуждал, как его можно расширить и кому из местных строителей следует поручить эту работу. Когда немного подсохло, дружеская трапеза была продолжена. Поллий по-прежнему говорил больше всех, а Стаций и Полла порой переглядывались, как люди, связанные общей тайной, но возможности продолжить начатый разговор за весь этот день им больше не представилось.

На виллу вернулись уже затемно. Полла сказалась уставшей и сразу удалилась в свою, отдельную от мужа, спальню. Рабыня-кубикулария[35]засветила несколько ламп, помогла хозяйке снять платье, распустила ей волосы, расчесала их и заплела на ночь в две косы, потом бережно сложила все снятое ею и, приготовившись уходить, спросила:

– Госпожа еще чего-нибудь желает?

– Нет, Феруса, иди…

Оставшись одна, Полла некоторое время сидела за уборным столиком, разглядывая себя в зеркало. В тусклом свете ламп, с волосами, заплетенными в косы, в одной легкой тунике, она самой себе казалась намного моложе своих лет. Полла не испытывала перед зеркалом ужаса, какой нередко приписывается стареющим женщинам, – возможно, потому, что и в юности ей не было свойственно восторгаться собственным отражением. Тогда ей почти всегда что-то в себе не нравилось, зато теперь она снисходительнее относилась к своему лицу. Но, конечно, даже мнимая молодость в мерцающем свете лампы ее немного порадовала.

– Ты узнал бы меня такой? Или ты запомнил меня еще моложе? – проговорила она с полуулыбкой, обращаясь к привычному, ей одной видимому собеседнику. Потом встала и подошла к своей кровати. У изголовья часть стены была завешена плотной тканью. Полла с усилием отодвинула завесу, и открылся кусок стены с висящей посредине маской из червонного золота, таинственно поблескивающей в свете ламп. Это была посмертная маска Лукана. О том, что она находится здесь, знали только Полла и ее рабыни, вестиплики и кубикуларии, которым было строжайше запрещено кому бы то ни было о ней рассказывать. Но Полла всякий раз открывала завесу, когда испытывала потребность окунуться в темные воды прошлого и плавать в нем как в море.

– Ну вот, ты будешь доволен, мой единственный! – обратилась она к маске, протягивая руку и легонько гладя ее по щеке. – Я нашла того, кто скажет о тебе правду. И я опять иду к тебе… Принимай гостью! Если б ты знал, как я по тебе соскучилась!.. А ты? Ты ждешь меня?

Темные пустые глазницы маски смотрели на нее печально и строго. Полла вглядывалась в любимые черты и, напрягая внутреннее зрение, старалась представить мужа таким, каким увидела его впервые.

В тот осенний день, с которого все началось, – это был год третьего консульства Нерона[36] – она, тринадцатилетняя, так же рассматривала себя в зеркало и была решительно недовольна своим отражением. Щеки казались ей слишком толстыми и слишком розовыми, нос – как будто зажатым между ними. Глаза смотрелись сонными. Волосы, заплетенные, как того требовала бабушка Цестия, выглядели прилизанными и открывали уши. Вконец расстроенная, Полла отложила зеркало и побрела в дедовскую библиотеку. В чем еще найти утешение, как не в книгах? Там все девушки прекрасны, в них влюбляются боги и герои. Можно забыть о самой себе, о своих толстых щеках и прилизанных волосах и жить их жизнью или даже их бессмертием. В ту пору Полла очень увлекалась Овидием. Ее восхищали не только сами описанные поэтом превращения, но и переходы от мифа к мифу в «Метаморфозах» – то плавные, то неожиданные. А как трогал ее овидиевский рассказ о похищении Прозерпины! Юная богиня казалась ей ровесницей, почти подружкой, так что и ее забавы, и ее ужас Полла переживала почти как свои:

Все это Полла, конечно же, знала наизусть. А еще там же, в библиотеке, она нашла маленькую книжечку стихов собственного деда. Да, там так и было написано: «Марка Аргентария песни». Ну не то чтобы песни, но греческие эпиграммы. Полла с детства хорошо говорила по-гречески, ее няня Хрисафия родом была афинянка. Разумеется, и чтение, которому обучал ее дед, далось ей легко. Начав читать дедушкины творения, она то и дело в смущении чувствовала, как кровь приливает к щекам, но чтение показалось ей увлекательным, а местами и утешительным:

Какие волнующие эпитеты прилагал дедушка к воспеваемым красавицам! «Мюро́пноос» – «миррой благоухающая», «эви́схиос» – «прекраснобедрая», «потейнэ́» – «желанная»… И кто они, эти Ариста, Лисидика, Евфранта, Алкиппа… Там не менее десятка имен! Кто они – рабыни или меретрики?[39]И как терпела их строгая бабушка Цестия?