– Как твой конкурс? Осталось всего два месяца, верно?

– Верно. Если смогу удержать темп, то, возможно, прорвусь в элиту. Эта гонка – единственное, что заставляет меня собирать мысли в кучу.

– Понимаю, работа отвлекает. Но однажды, сестренка, тебе все-таки придется выплакаться.

– Работа не отвлекает. Она спасает жизнь.

Положив трубку, наливаю себе еще кофе. Мне трудно успокоиться после столкновения с отцом – брюзгой и скрягой, у которого находится время для всех, кроме старшей дочери.

С дымящейся кружкой иду по коридору мимо двери в спальню Кристен. Может, на меня вдруг подействовали слова Кейт: «Однажды тебе все-таки придется выплакаться». А может, просто настало время. Так или иначе, я не ускоряю шаг, как обычно, а останавливаюсь. Делаю глубокий вдох и снимаю табличку «Не беспокоить».

Втемной комнате притаился запах матовой серой краски, которой Кристен весной выкрасила стены. Я отговаривала ее. Мне казалось, получится слишком мрачно. Но она настояла. Я еще много лет назад усвоила: если Кристен что-нибудь вобьет себе в голову, с этим ничего не поделаешь.

Дотрагиваюсь до прикроватной лампы. Помню, как дочка уверяла, будто жить не может без этой стеклянной призмы из магазина «Ресторейшн хардвэр». После двух недель уговоров я сдалась. Пошла и купила эту штуковину, а Кристен обнаружила ее, когда вернулась домой с футбола.

Падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и глубоко дышу, надеясь уловить хотя бы легкий аромат духов «Виктор и Рольф» или шампуня с полиоминтой. Но нет, я не чувствую запаха своей дочки. А еще мне теперь довольно трудно представить себе ямочку на ее левой щеке или ее длинные тонкие пальцы. Даже ее смех как будто стерся.

– Господи! – шепчу я. – Пожалуйста, верни мою девочку! Дай нам время! Мы столько всего не успели!

Зажимаю рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос. Нет для меня жизни без Кристен! В том поезде должна была быть я! Что-то сдавливает мне грудь. Резко глотаю воздух. «Нужно откусывать время час за часом», – думаю я, вспоминая совет, который после маминой смерти дала мне бабушка. «Не обязательно есть весь сэндвич сразу», – говорила она.

Переворачиваюсь на спину и стараюсь дышать ровно. На темном потолке светятся звезды и планеты. Энни наклеила их, как только мы сюда въехали. Сказала: «Пусть у моей сестры будет собственное небо».

– Крисси, ты там? – шепчу я, давясь собственными словами. – Бабушка о тебе заботится?

Вдруг, закрыв глаза, я ощущаю присутствие Кристен так отчетливо, как если бы она стояла передо мной. На ней белая куртка с капюшоном и красные резиновые сапоги. Голубые глаза хитро улыбаются, как будто на самом деле она не умерла, а только пошутила.

– Прости, Кристен, – говорю я, сделав над собой отчаянное усилие. – Я была не самой лучшей мамой. Но я очень тебя любила и гордилась тем, что ты моя дочка. Ты ведь это знаешь, да?

Поворачиваюсь на бок. Слезы скатываются на подушку. Образ Кристен рассеивается.

– Вернись, – шепчу я. – Если тебе сейчас хорошо, пожалуйста, скажи мне. Подай знак.

Моя нога натыкается на какой-то твердый предмет, и тот с глухим стуком падает на пол. Встаю, опускаюсь на корточки и шарю под кроватью. Нашла. При свете уличного фонаря я вижу дочкин альбом.

На шестилетие я подарила каждой из своих девочек книжку для записи мудрых мыслей, а еще раньше завела такую же для Кейт. Когда мы жили в Мэдисоне, я каждый вечер, уложив Энни и Кристен спать, доставала из шкафа свой драгоценный ящичек с цитатами. Садилась за кухонный стол и перебирала маленькие бумажечки, каллиграфически исписанные маминой рукой. Когда-то она клала их в мою коробку для ланча.

Начало этой традиции положила бабушка Луиза, когда мама была еще девочкой. Следующим звеном стала я. Некоторые цитаты выбирались из моих любимых детских книжек, но большинство принадлежит бабушке Луизе или Тесс Францель, то есть маме. Вооружившись бабушкиной перьевой ручкой, я переписывала содержимое листочков, прибавляя кое-что и от себя, в два пустых альбомчика, серебристый и золотистый. Мне было важно, чтобы Энни и Кристен унаследовали мудрость наших замечательных предшественниц.

Включив лампу, открываю книжечку, и мой взгляд падает на афоризм, принадлежащий моей маме: «Если жизнь выдергивает у тебя из-под ног коврик, получается танцпол». У меня сжимается сердце. Мама вложила в мою коробку для ланча записку с такими словами на следующий день после того, как мисс Лилли, моя любимая учительница, объявила, что получила работу в другом месте и уезжает из Милуоки. Я была страшно огорчена. Как сейчас помню: мама уговаривает меня потанцевать с ней твист на нашей маленькой кухне: «Ты обязательно найдешь свой танцпол. Нужно только немножко подождать». И действительно, на следующей неделе к нам пришла новая учительница – мисс Трейси. У нее всегда горели глаза. Благодаря ей я полюбила и книги, и рисование, и даже деление в столбик.

С улыбкой вспоминаю, как положила такую же записку в портфель Энни, когда в шестом классе она вылетела из бейсбольной команды. Дома я обняла ее и принялась кружить: «Ух ты! Коврика нет! Теперь танцуем на полу! Почему бы тебе не записаться в литературный кружок, который собирается после занятий в библиотеке?» В том кружке Энни обрела собственный голос. Этого могло и не произойти, если бы у нее из-под ног вовремя не выдернули половичок.

Встаю с кровати и сажусь у окна. Над Центральным парком ревет косматое февральское небо. Поплотнее запахнув на груди халат, продолжаю листать книжечку и вижу еще одно высказывание Тесс Францель: «Если люди считают тебя странной, постарайся доказать им, что они правы».

Мама написала это через несколько дней после нашего переезда из Милуоки на остров Макино. Один из моих новых одноклассников назвал ее стремной, после того как увидел записку, которую она передала для учительницы. В ту пору маме нравилось писать задом наперед, чтобы прочесть предложение можно было только при помощи зеркала. Ума не приложу, как она это делала.

В альбомчике на полях стоит дата. Девять лет назад… Девочкам тогда было всего одиннадцать. Примерно в таком же возрасте я потеряла мать. Тут же что-то приписано бледным карандашом. Прищурившись, читаю: «Увы! Она перестала быть оригинальной». Странно…

На следующих страницах тоже есть карандашные комментарии. Вот один из любимых мной афоризмов бабушки Луизы: «Подруги – цветники нашей жизни. Если хочешь красивые цветы, нужно подрезать растения и удобрять почву». Рядом приписано: «Подруги? Какие еще подруги? Она явно увлекалась обрезкой, а про удобрение забывала». У меня мурашки пробегают по коже. Хватит читать! Этими мыслями Кристен ни с кем не хотела делиться. Но я не могу себя остановить и дрожащими пальцами переворачиваю страницу. «Не путай важное со значительным», – нежно говорит мне мамин голос.

Была весна, я училась в третьем классе. Мы еще жили в Мэдисоне. Собираясь в школу, я дулась на маму за то, что она не купила мне новые кроссовки, а у нас в тот день был спортивный праздник. Вдобавок к этому на моих стареньких кедах порвался шнурок. Белых в доме не оказалось, и мама дала мне черный шнурок из отцовского ботинка. Меня это просто убило. Если кеды белые, то и шнурки обязательно должны быть белыми – так я считала. Чуть позже в судке с едой я нашла записку: «Не путай важное со значительным». После обеда, когда все ребята снова принялись бегать наперегонки и перескакивать через барьеры, я заметила на трибуне Райана Полити – мальчика на год старше меня. Он мог только смотреть соревнования, потому что у него был церебральный паралич. И смысл маминых слов вдруг стал мне понятен: черные шнурки или белые – это не имеет никакого значения, хотя кажется мне важным. Главное, у меня есть две здоровые ноги.