у стены, князь с неудовольствием видел высокую фигуру Афанасия Вяземского — царского любимца, занявшего место не по чину впереди родовитейших бояр, разместившихся двумя тесными рядами вдоль стен молельни. Перед каждым из них стоял на полу фонарь и лежали деревянные тарелка и ложка.

К концу долгого моления бояре притомились от чадной тесноты и земных поклонов. Все с затаенным нетерпением ждали конца. А Грозный читал все реже, торжественнее, и казалось, что под каменными сводами темной молельни не умолкнет никогда дремотный гул его усердных молитв.

Но вот царь поднялся, опираясь на посох, и прошел к аналою.

Все облегченно вздохнули.

Раскрыв Евангелие, Иван задумчиво опустил голову. Кто-то в заднем ряду с шумом опрокинул фонарь. Никто не оглянулся: все лица были настороженно обращены к Грозному.

Царь поднял голову.

Вяземский, быстро перейдя молельню, поставил свой фонарь на край аналоя и встал в тени, слева от Грозного, лицом к боярам. Он видел костлявую, с черными тенями вздувшихся жил руку царя на освещенной странице Евангелия, позолоченный огоньком клок русой бороды и колючий блик света на кончике ястребиного носа. Томимый догадками, он, как и прочие бояре, с вол-нением ждал проповеди, надеясь по тону ее угадать замысел царя.

— Бояры! — тихо сказал Грозный и глубоко вздохнул. — Все мы — братья. По языку нашему, по обычаям. Одним крестом крещены. В одного бога веруем. Все вскормлены одной матерью — Русской землею обильной… И надо быть бы промеж нас верности светлой, сыновней и согласию нерушимому, как бывает в семье доброй, где у отца ум ясный и рука твердая…

Он нахмурился, умолк и, чуть перегнувшись вперед, исхудавший в последние дни, угловатый, стал вглядываться в боярские лица. Затем бросил громко и резко:

— Но согласия нет промеж нас, бояры!..

И стал продолжать со всевозрастающим гневом, сжав кулаки и упираясь ими в книгу:

— Не все вы чтите, как должно, веру православную и богом указанные порядки в царстве нашем. Не у всех вас души согреты любовью к земле Русской, а гордыня не взнуздана совестью и покорством царю… Ведомы нам такие, что, высокоумничая, в помыслах и делах своих забывают о небесном владыке и о царе земном… Устроили они бога и царя себе из дела своего, переступив крестное целование собацким изменным обычаем и вложив яд аспиден в уста свои… А это есть грех незамолимый!..

Царь устало опустил голову. Его брови сошлись у переносья, скрыв глубокой тенью глаза. Сухие, тонкие губы кривились, колебля кончики жидких усов… Челяд- нин-Федоров привалился грудью к плечу Старицкого и тихо потянул его за рукав. Князь ответил едва уловимым наклоном головы и повел глазами по рядам недвижных, бледных, похожих одно на другое боярских лиц. Он уловил, как вздрогнули многие из этих лиц, когда царь гневно вскинул голову и крикнул строго и обличительно:

— Дела отступников одеты в скверну, ибо начала их греховны и суетны! В гордыне своевольные отвергли смирение. А апостол Павел изрек: «Рабы, повинуйтесь господам своим, не как человекоугодники, но как богу, не токмо за гнев, но и за совесть!» А перед кем вам, боя- ры, кориться? Перед царем вашим, на царство богом помазанным!.. А я токмо свое царство свершаю и выше себя ничего не творю… И я не знаю ныне земли, сильнее Русской, — оттого, что правится она государями, а не попами и крамольниками воеводами, умышлявшими козни против Москвы…

Мрак, обнимавший людей, поредел, и сквозь него высоко над полом проглянули серыми щелями оконные ниши. Явственнее выступили фигуры молящихся.

— Унесите отсюда слова мои, бояры, и поразмыслите над ними с усердием. Это братняя просьба и царское повеление. Аминь!..

Грозный поднял перед собой золотой крест и торжественно склонил голову.

Из левого притвора вышли два инока в черных одеждах и раскрыли створчатые двери молельни. Голубоватосерое полотнище дыма и чада, колыхаясь над головами людей, поплыло к выходу.

Трепетно замигал, прилег огонек лампады.

Колокол последний раз охнул, и тяжелые звуки его сурово раскатились в темной высоте.

К кресту шли медленно, чинно, глядя в пол, но ревниво выдерживая старшинство родов.

Когда из молельни вышли все бояре, Грозный передал Вяземскому Евангелие и крест и быстро направился к выходу, жестом велев своему любимцу следовать за ним.

На пороге он внезапно остановился и, ткнув рукоятью посоха вверх, перекрестился и проворчал хмуро:

— Небо-то недоброе какое, Офанасий…

Треть небосвода загораживала сизая, тяжелая туча. Верхний, изорванный край ее был облит густым багрянцем, город заволокло лиловатой мглой, и с высоты паперти казалось, что Кремль куда-то одиноко плывет над дымящейся землей.

— К грозе… К большой грозе! — беспокойно прошептал Грозный, и Вяземский заметил, что царь смотрит не на небо, а на черную толпу бояр, медленно бредущих к царскому терему.

«Эк он нас вырядил… Вроде пустынников», — грустно подумал Вяземский, оглядев невольно и свою черную рясу из грубой тканины и толстую веревку на бедрах вместо пояса…

В трапезной слуги разносили на медных блюдах пшенную кашу с постным маслом.

Бояре вяло тыкали ложками в тарелки, медленно несли ко рту, норовя побольше просыпать на пол, и с отвращением жевали, стараясь не глядеть друг на друга.

Царь сидел у края стола, поставив локти на стол и смяв в кулаке бороду. Из-под насупленных бровей он зорко оглядывал бояр и порой усмехался едва заметно. Старицкий украдкой следил за ним.

Когда тарелки опорожнились, Иван встал, прочитал короткую молитву и отпустил всех.

Владимир Андреевич вышел следом за Овчиной на крыльцо. Там уже стоял воевода, расстегнувшись до рубахи и шумно отдуваясь.

— Кончились муки наши, — буркнул ему Овчина.

— Пожди радоваться! — тихо сказал Челяднин-Федоров, вытряхивая из бороды пшено.

Старицкий, пропустив толпу бояр, зашептал со страхом:

— Вникли в проповедь? Новые козни супротив нас умышляет Иван…

Руки Дмитрия Овчины вяло повисли.

Он сплюнул и сказал с усталым вздохом:

— Не царь, а оборотень. Ох, лукавый! Кончать его надо… — И пошел с крыльца, тупо глядя в землю.

3

В царском тереме, поодаль от семейных покоев, была круглая горенка со сводчатым потолком и узкой дверью. На полу лежал толстый красный ковер, а вдоль стен тянулись полки с множеством книг и рукописных свитков. У единственного стрельчатого окна с глубокой нишей стоял просторный стол, покрытый донизу таким же красным ковром, а у стола — два тяжелых кресла с прямыми узорными спинками и низенькая скамья, обитая желтым бархатом.

Тут Иван беседовал с преданными ему людьми или с бывалыми чужеземцами. А оставаясь наедине, подолгу читал и писал в тишине.