class="p1">Сюда он пришел с Вяземским после трапезы. Оба были одеты уже в легкие ездовые кафтаны.

В горенке было темновато, и Вяземский спросил:

— Не надо ли свеч?..

— Вели подать, Офанасьюшко, — согласился Грозный и потом, вслед, добавил: — Да и вина возьми, два кубка…

Когда боярин вернулся, Иван лежал бочком в кресле, запрокинув голову и закрыв глаза. Обеими вытянутыми вперед руками он стиснул рукоять посоха, стальной конец которого проткнул ковер.

Вяземский осветил лицо царя. Пересохшие, обесцветившиеся губы искривились и дрожали. Левая бровь, изломившись кверху острым углом, дергалась, и под ней трепетало припухшее, красное от бессонницы веко. Худые щеки запали еще больше и приняли цвет холодного пепла.

— Опять старый недуг! — тревожно вскрикнул Вяземский, близко наклоняясь к царю. — Испей вина, государь, а я кликну лекарей. Истомил ты себя трудами и постом недельным…

Иван выпустил посох. Выпрямился и с усилием приоткрыл глаза. Отодвинул вино.

— Тут болит, — приложил он руку к затылку. — И сердце… Не вздохнешь…

Вяземский сказал настойчивее:

— Вели позвать лекарей…

Крутая складка пролегла меж бровей Грозного. Застонав, он крикнул сорвавшимся на хрип голосом:

— Да зови же… немедля!

Вяземский выбежал.

Царь нетвердой рукой взял кубок, понюхал вино, посмотрел на свет. Затем жадно выпил и, вздохнув облегченно, откинулся к спинке кресла.

Спеша, вошел доктор Линзей — маленького роста, тонконогий, с большим животом. А за ним — его помощник, померанский дворянин Альберт Шлихтинг, плененный под крепостью Озерище еще в 1564 году. Пятилетняя жизнь при дворе не развеяла у немца ужаса перед грозным русским самодержцем.

Неся на высоте груди серебряный таз с посудой и лекарствами, долговязый, тощий и прямой, как копье, он шел, осторожно переставляя ноги в тяжелых башмаках и силясь не встретиться глазами с Иваном.

А тот, проследив молчаливо и недоверчиво за лекарем, спросил невнятным шепотом:

— Вытравишь хворь, лекарь, аль новую вселишь?

— Давно ведомо тебе, государл, что искусством врачевать господь не обидел меня!..

— Не от бога твои дела, — приподнялся Иван. — Они — каменья на небо!

— И господь врачевал, государь, — осторожно промолвил Вяземский.

— Суесловишь, Офанасий, — гневно двинул бровями царь, не отводя взгляда от рук Линзея. — Господь изгонял недуги словом святым…

Доктор, наклонившись над тазом, быстро смешивал ложечкой лекарства и что-то объяснял шепотом Шлих- тингу. Вяземский светил им, взяв со стола свечу.

Приготовив питье, Линзей с поклоном поднес его в золотой чашечке Ивану. У того искривились губы и недобро дрогнули усы.

— Испей, государь, — попросил Линзей.

— Лека-арь!..

Рука Грозного рванулась к посоху.

Зеленоватая жидкость плеснула на толстенькие пальцы голландца и с них закапала на его желтый кафтан.

Он торопливо глотнул из чашки и подал лекарство царю. Тот выпил и бросил чашку в таз Шлихтингу.

— Тебе вера есть, — сказал он Линзею, морщась. — А про немца мне ведомо недоброе от боярина Козлова, изловленного на литовской границе…

— Великий государь! — ужаснулся Шлихтинг, падая на колени. — Извет на беззащитного чужеземца!..

Иван махнул рукой, веля лекарям уходить. Потом задул свечи, подтянул кресло ближе к оконной нише и уселся, сгорбясь, раскинув на столе полусогнутые руки.

Вяземский подошел к полкам и, стараясь не шуметь, долго выбирал книгу. Когда выбрал, присел по другую сторону стола, но книгу не раскрыл, а, чуть приподняв истомленное лицо в короткой черной бородке, стал наблюдать за царем, дивясь частым и резким переменам в его душе. Недавно яростные подозрения и гнев люто кривили иссохшие, резкие черты его лица, делали их страшными, а теперь Иван казался умиротворенным и добрым.

На дворе занималось пестрое, солнечное утро. Разноцветные стекла окна вспыхивали зелеными, красными, лиловыми, желтыми и синими искорками. Искорки множились и рдели все ярче, все живее, и от них полумрак в горенке становился многоцветным и как бы оживал, колебался и неприметно для глаз таял…

Царь закрыл глаза и дышал спокойно, редко. Теплый солнечный зайчик мирно играл на его просторном, чуть скошенном назад лбу, часто перепрыгивая на темя и золотя бесцветные волосы.

Вяземский тихо встал и вполголоса, почтительно попросил:

— Государь, дозволь мне молвить…

Иван тотчас же откликнулся, не открывая глаз:

— Сказывай, Офанасьюшко.

— Сына боярина Козлова, что с отцом изловлен на литовской границе, велишь казнить?..

Грозный приподнял веки, глянул искоса:

— Выпытываешь?..

И не добавил, как всегда, ласкового «Офанасьюшко». Щеки Вяземского вспыхнули.

— Государь, — забормотал он, — я без злого умысла говорю… Боярыня Козлова на коленях молила замолвить перед тобой слово за сына. Молод он и на крамолу, дескать, был подбит князем Старицким…

Иван толчком отодвинулся от стола и, глядя в сторону, спросил угрюмо:

— А ты как мыслишь, Офанасий?

— Что ж, может, и не повинен…

Он стесненно вздохнул и умолк. Переступил с ноги на ногу и решительно заговорил:

— А князь Старицкий уже был уличен однажды в крамоле. Да и теперь слух идет: тайно бывает у воеводы Челяднина, да и у боярина Козлова частым гостем бывал. К чему бы это?

Царь настороженно слушал, но Вяземский умолк, раскрыл книгу и стал ненужно листать ее. Грозный отвернулся к окну и, следя за пестрой россыпью солнечных искр на стеклах, проворчал:

— Порождения ехидны сами будут яд отрыгать…

— Но, государь, бояр и так уж немалое число изничтожено…

Иван вскочил, опрокидывая кресло, обежал стол и, вцепившись руками в грудь Вяземского, захрипел, оскаля зубы:

— Болезнуешь?! Мало я извел вас, поганых!..

И с гримасой омерзения отпихнул Афанасия.

Тот, наткнувшись на скамью, сел, согнулся, закрыл лицо ладонями, попросил:

— Не гневись, государь. Сказал — о тебе радея…

Грозный пошел по горнице, клюя посохом ковер. Вяземский опасливо глядел ему в спину. Грозный остановился у порога и, глядя через плечо на боярина гневным глазом под изломленной седой бровью, заговорил желчно и укоризненно:

— Вот ты, Офанасий, книжником слывешь на Москве. Не схож на прочих бояр и не взлюблен ими… Я думал про тебя: «Зело умен человек. Таких царю беречь надобно, а людям — почитать». Мыслью тешил себя: понимает Офанасий деяния мои государственные и другим поможет уразуметь и перед потомством имя мое, изгаженное блудословием недругов, обелит мудрым писанием книжным… А ты, не выжив из души злобы местников на власть цареву, немощен дела мои разумом постичь и в меня грязью мечешь…

Вернувшись к столу, Грозный долго стоял молча, уперев подбородок в грудь. Потом положил Вяземскому одну руку на голову, а другую на плечо и опять заговорил — неожиданно ласково, тихо, убеждающе:

— Не семя вотчинное прелое жалеть надо, Офанасьюшко, — государство Российское, дабы не оставить его в слабости и скудности!.. На свете всему — черед свой; жизнь идет путями, указанными свыше,