Он еще раз обошел мастерскую Артынова, вглядываясь в лица женщин и пытаясь ощутить атмосферу, которая здесь царила.

– А где эскизы или наброски, сделанные с погибшей модели?

– Ты тоже заметил? – оживился Рафик. – Сема их уничтожил. Все! Образ Ольги остался в единственном экземпляре, на полотне «Рождение московской Венеры». В название, данное картине Боттичелли, Сема вставил дополнительное слово.

– Странно…

– Вот и я говорю, он снюхался с дьяволом, – опасливо озираясь, прошептал художник. – Как пить дать!

– Чудесная привычка – все валить на нечистого. Чуть что не так, виноваты черти.

– Ты мне не веришь, – обиженно покачал головой Рафик. – Я так и думал. Пусть я выдумщик и злобный завистник! Пусть. Но жизнь Алины мне дороже своей репутации. Я хочу, чтобы ты разобрался…

– В чем, старик? – перебил Лавров. – Охота на ведьм – не мое амплуа.

– Я тебя умоляю, не оставляй этого дела, – взмолился Рафик. – Хочешь, я на колени встану?

Он быстро опустился на пол и крепко обхватил ноги бывшего одноклассника. Лавров такой прыти от Рафика не ожидал. Он опешил, глядя на рыжую всклокоченную макушку школьного товарища.

– Обещай, что поможешь, Рома! – гундосил тот. – Обещаешь?

– Ладно, ладно, – пробормотал Лавров, решительно не представляя, что он должен предпринять в данном случае.

Рафик отпустил его, резво вскочил на ноги и протянул сложенный вчетверо листок бумаги.

– Возьми, пригодится. Только обо мне никому ни слова. Клянешься?

Лавров развернул листок уже в машине. Там корявым почерком Рафика были написаны адреса Эмилии Ложниковой и разведенной жены Артынова Светланы. Театр, где она работала декоратором, назывался «Потешный».

– Господи, Рафик, ты в своем уме? – пробормотал бывший опер. – Что я им скажу?..

* * *

Артынов лежал на диване, то проваливаясь в забытье, то приходя в сознание. Он исправно пил таблетки, но температура не падала. Его это не пугало. Обычная осенняя ангина, которой не удалось избежать. Завтра непременно полегчает, а послезавтра он встанет на ноги. Укутает горло теплым шарфом и примется за работу. В мастерскую не поедет, будет писать тут, в гостиной. Все уже приготовлено: и мольберт, и холст, и краски…

Он пошевелил пальцами. Даже это давалось ему с трудом. Горло ужасно болело, голова кружилась. Мысли ускользали, словно подхваченные ветром желтые листья.

Он не тяготился своим одиночеством. С некоторого момента портреты стали казаться ему более живыми, чем люди. Он говорил с ними, и они отвечали ему. Он ловил на себе их взгляды… и научился понимать их трагическую немоту. Дамы, изображенные на старых полотнах, давно покинули сей бренный мир, но от этого не канули в лету, не потерялись в вечности. Напротив, здесь, среди людей, у них продолжалось загадочное и томительное существование, не похожее на прежнюю жизнь.

Прелестная, утонченная Симонетта Веспуччи не хотела умирать. Она надеялась на чудо. Лучшие доктора суетились около ее постели. Ей становилось то лучше, то хуже. Смиренная красота и греховная чувственность Симонетты трепетали на кончике кисти итальянца Боттичелли и перетекали на его великие холсты…

Приступы кровавого кашля душили молодую красавицу, тогда как на картинах Боттичелли она расцветала, подобно богине Любви. Симонетта-женщина доживала последние дни. Симонетта-образ пробуждалась для зыбкого существования на грани двух миров – физического и творческого.

Она увидела то, чего не дано было увидеть другим: закат Флоренции, смену эпох и новых людей, которые вереницами проходили перед ее затуманенным мечтательным взором. Среди них были мужчины, которых она могла бы полюбить, женщины, которые завидовали ее красоте. Ничего не изменилось под солнцем.

– Я – избранница судьбы, – говорили ее глаза. – Моя короткая жизнь стала роскошной и сладкой, как запретный плод. Я обрела то, чего вы лишены. Не вы смотрите на меня, а я – на вас! Завтра сюда придут ваши дети, потом внуки, а я все так же буду смотреть на них и тосковать о земном. Моя тоска проникнет в их души и поселится там. Но нельзя удержать ни ветер, ни аромат розы. Все призрачно, неуловимо…

Каждый, кто видел Симонетту в галерее Уффици или Национальной галерее Лондона, робел перед ее величием, терзался неизбывным сожалением о хрупкости бытия и непостижимостью человеческого гения. Любовь, счастье, дыхание жизни мимолетны и преходящи. Блажен тот, кто способен остановить мгновение.

Лицо Симонетты вдруг заслонило лицо Саскии… пылкой и веселой супруги Рембрандта. Артынов напряженно искал в их чертах нечто общее, – поворот головы, линия носа или форма губ. Что-то, обессмертившее этих молодых женщин, выделившее из толпы, из бесконечной череды лиц.

Он до боли вглядывался в улыбку Саскии, в высокий чистый лоб Симонетты, уже обреченной, но еще не ведающей об этом. Ее жизненные силы иссякали, вливаясь в живописный образ. Жажда совершенства губительна!

Артынов очнулся от того, что кто-то дотронулся до его плеча. Он приподнял голову и застонал. Комната была пуста. Ему опять почудилось, померещилось. Тяжесть в затылке заставила его откинуться назад, на подушку. В помутившемся сознании замелькали тени заказчиков, натурщиц и возлюбленных. Все смешалось: томная Симонетта, веселая Саския, пышнотелые ренуаровские красотки, угловатые балерины Дега… и венцом горячечного бреда реял над Артыновым облик то ли Венеры, то ли Джоконды… то ли госпожи Кольцовой, которую он настойчиво уговаривал позировать…

Теперь ему все дозволено, все по плечу. И порукой тому – смерть Ольги. Артынов в глубине души ожидал, что Венера не простит натурщице конкуренции. Он втайне желал этого. Гибель модели послужила доказательством, что его мастерство становится опасным, как у настоящего мэтра.

Вожделел ли он к женщинам, которые раздевались в его мастерской и представали перед ним в ослепительной наготе? И да, и нет. Мысленно он совершал с натурщицами «развратные действия», как сказал бы ханжа, – совокуплялся с ними, как совокупляется с нимфами лукавый и ненасытный фавн. Разве сам акт творения не сексуален по своей сути?

– Инстинкт есть проявление зверя, – шептал он сухими от жара губами. – А ум в человеке – от Бога.

– Не знаю, не знаю! – воскликнул кто-то больному в ухо, и тот окончательно пришел в себя…

Оперативник, который выезжал на место гибели Ольги Слободянской, оказался словоохотливым рубахой-парнем и за скромную мзду поделился с Лавровым своими соображениями.

– По-моему, эти девицы все чокнутые, – заявил он, поглощая закуску, заказанную к пиву бывшим сослуживцем. – У них от собственной красоты крыша едет. Думают, махнули ресницами, и весь мир у их ног! Не выдерживают вчерашние Золушки испытания медными трубами. Вот и Ольга пала очередной жертвой «глянца». Видел бы ты ее, мертвую, на окровавленном асфальте. Богиня! Репортеры нащелкали кучу кадров еще до нашего приезда. И как только пронюхали?