лезть, чтобы в кромешной тьме не угодить вглубь и не попасться в лапы к царю горы… Как мы не боялись там лазить, не имея фонарей, сейчас с трудом понимаю. Кажется, брали какие-то зажженные палки-факелы поначалу, а потом привыкли лазить полчаса там на ощупь без какого-либо источника света…

Еще кажется странным, что в туалет надо было забираться наверх и делать свои дела с видом на расположившихся внизу людей. Снизу, конечно, было не видно, но вот я представил, что мог бы случиться ураганный ветер или ливень…

Посередине ущелья тек чистый ручей, из которого все брали воду для питья и готовки, и однажды вечером я решил прогуляться по нему немного вверх и поискать на склонах грибы. Литовцы вечером перед этим показывали нам много найденных белых грибов, которые ели сырыми, просто посыпав сольцой. Обманчивая параллельность склонов завела меня в абсолютную глушь далеко от берега. Где-то вдали уже был слышен шум автомобильной дороги, которая, по слухам, шла параллельно берегу, но далеко от него. Хребты шли ни перпендикулярно, ни параллельно линии пляжа, а незаметно закручивались и переходили один в другой. Пытаясь приблизиться к берегу, я вдруг оказался перед обрывом, поросшим лианами, будучи в одних вьетнамках (я в них добрался из Москвы, и другой обуви у меня по легкомыслию просто не было). Не рискуя отступать, чтобы не заблудиться еще больше, я сиганул сверху, как Тарзан, метров с десяти, держась за лиану, и приземлился, слегка вывихнув ногу и потеряв одну шлепку. Кое-как доковылял в лагерь в одной непорванной вьетнамке. Сейчас думаю, случись со мной что-либо серьезное, кто бы и когда бы меня нашел? Да, а грибов я ни одного так и не нашел…

Другой случай был более забавным. Раз утром мы услышали шум рядом с нашими палатками, стоявшими в стороне. Проснувшись и выглянув из грота, увидели кабанов, которые, испугавшись, стали от нас удирать. Я погнался за ними довольно далеко по крутым склонам, бросая в них булыжники, и дальше попал практически в джунгли, на бегу чуть было не наступив на свернувшуюся на земле гадюку. Перескочив чудом через нее в рекордном для меня, как у Нуреева, прыжке, я остановился. Пыл преследования и охоты тут же остыл, и я не столько уже горевал о сожранном кабанами недельном запасе хлеба и круп, сколько радовался, что вместо кабанов к нам на ночлег не пожаловали змеи…

Так мы прожарились и просолились в море недели две-три. На июль осталось человек пять. После нас приезжал еще кто-то, и колония хиппарей и подхиппков постоянно в то лето сохранялась. Знаю, что Воль оставался там до морозов, отрастил громадную бороду и длиннющие волосы, но с тех пор я его видел один только раз и знаю, что в конце концов он получил просветление, доведшее его до дурдома. Ну а мы тогда двумя парами – я с Володей Поней и Машка с Ромашкой – двинулись сначала по железной дороге, а потом автостопом в Крым. На Лоо вышли, искупались, отлежались, но когда мы погрузились в электричку, меня прихватило, и я побежал в жутко грязный туалет на станции. Чуть не остался. Ромашка так размахивал руками на перроне и таким на меня орал матом, что поезд даже попридержали… Подъезжая к паромной переправе в Крым, ночевали в стогах сена в вишневых садах практически на Таманском перешейке. Лепота! Объелись и изляпались так, что потом годами вишню видеть не могли.

Притом что отъезжали от какого-то места на разных машинах, договаривались, в каком следующем городе (обычно в дневном броске, километрах в 300 или меньше, в зависимости от трассы) встретимся, причем обычно на почтамтах, обязательном атрибуте всех городов, единственных общественных местах, не закрывавшихся допоздна. Доехав до Феодосии, прошли ее пешком и залезли на какие-то странные необитаемые лысые горы, все в проволоке, чтобы поставить палатку. Через полчаса прикатил уазик с погранцами. Скоренько так нас погрузили и почти без слов отвезли назад в центр города. Поздний вечер, почти ночь, не спать же на асфальте! Сели мы, бедолаги, на автобус и поехали, куда у этого автобуса глаза глядели. Прибыли на пустынный берег, где просто легли на песок под одеяла и заснули. Утром проснулись от того, что полуголые люди ходили почти по нам, а нам хочется в туалет. Кто в море, кто за дорогу сходил, но, в общем, не понравились нам такие порядки. Остальная троица решила ехать дальше по Крыму, а я отвалил в Москву с мыслью поступать в Строгановку. Но по приезде это намерение не стал реализовывать. Уж даже не помню почему, но явно не потому, что считал себя крутым художником.

По дороге был забавный случай. То ли в районе Харькова, то ли Курска, на каком-то перекрестке располагался пост ГАИ, на котором машину, в которой я ехал, тормознули и меня высадили. Хотели вызывать наряд, чтобы меня за бродяжничество куда-то упечь, но когда я заявил, что я художник, потребовали нарисовать портрет их начальника, который полчаса, не шелохнувшись, позировал. Для меня это было плевое дело, потому что уже в 8-м классе перед первым уроком в нашей математической школе я довольно похоже мелом нарисовал по памяти во всю доску профиль нашего нового классного руководителя. Ему даже жалко было его стирать. Тот портрет офицера ГАИ не только подарил мне свободу. Благодаря ему меня и накормили, и напоили те же менты, которые еще и остановили машину и строго наказали довезти меня как можно дальше по трассе к Москве.

Гауя, Ставрополь

В Москве я оставался недолго. Из столицы все разъехались. Хорошая погода и тяга к тусовкам потянули опять в дальние края. Поехал на Гаую безлюдной Волоколамской трассой. Встретил у Сася (сейчас Александр Дормидонтов – бывший депутат эстонского сейма и кавалер ордена Почетного легиона Франции!) дома под Таллином Мишу Безелянского, с которым только что расстался в Москве. Он говорил про какую-то девочку из Ставрополя на Гауе. Эту девочку, Иру Кнопку (Фролову), я там и встретил, и даже приютил в ее же палатке всеми отвергаемую Сюзанну Мэм (впоследствии она отблагодарила меня тем, что вписывала в Питере то с моей первой женой, то со второй)… Между прочим, Сась очень сочувственно отнесся к моему прежнему увлечению нумизматикой и надарил мне с полсотни монет независимой в 20-е и 30-е годы Прибалтики, большей частью мелких номиналов. Он сам собирал бумажные деньги, так называемые боны, или банкноты, которых у него скопилось такое количество, что он даже стал коллекцию заполнять по подписям управляющих и кассиров и по номерам серий, что сделало из обычной одной бумажки одного выпуска, как у всех, склады килограммовых пачек одного типа. Но более редкие банкноты у него были в больших старинных писцовых книгах, как в альбомах, проложенные их листами. В 90-е годы его ограбили, зная про эту коллекцию, и проломили голову, но Саша выжил. Кроме основного заработка, шитья штанов, которые в СССР были большим дефицитом, даже в Прибалтике, он занимался антиквариатом, забирал или покупал старые чемоданы с чердаков со всяким хламом, и однажды ему попалась даже картина Мясоедова, которую он продал то ли за 1500, то ли за 3500 рублей, что было огромной суммой в те времена.

Сась Дормидонтов

С Гауи через Москву я поехал навестить Кнопку в Ставрополь. Город с многочисленными частными домиками и вообще малоэтажный утопал в цветах, благоухал и производил впечатление райского уголка. Оттуда, между прочим, в Москву попал незадолго до описываемых событий Михаил Горбачев. Там по «ящику» увидел на трибунах Лужников, где проходил какой-то концерт, страшно волосатых иностранцев. Это был Фестиваль молодежи и студентов 1985 года[12], которого мы поначалу опасались, как очередного официозного комсомлятского мероприятия, так перед его началом зверствовали менты и психиатры, высылая из Москвы неугодных или сажая их в дурдома. Оказалось, что на фестиваль приехали не только ярые сторонники Совдепии, но и люди, которые ничего о комсомоле не слышали. Совку нужна была валюта, пропагандистская открытость и хоть какой-то праздник после стольких лет удушья, прошедших с Олимпиады. Сорвавшись от впавшей в «измену», то есть (в языке хиппи) депрессию, Иры, я погнал опять автостопом обратно в Москву.

От этого фестиваля все вроде бы бежали,