крови. Пришлось забрать Голошейку обратно и снова оказывать первую помощь. И пока птица не превратилась во взрослую курицу и смогла постоять за себя, мы не выпускали ее в стаю. В итоге Голошейка стала абсолютно ручной. Откликалась на кличку. Встречала нас после школы. Завидев на дорожке, неслась нам навстречу, радостно кудахтая и хлопая крыльями. А позже стала нести нам яйца. В холода она втягивала свою голую шею. И прожила у нас довольно долго.

Бабушкина трепетная любовь ко всему живому передалась и нам с братом. Нехитрую бабушкину истину «Все живое должно жить» я повторяла своим детям, а теперь внукам. Подолгу рассказываю им, как рано утром бабушка выгоняла своих пуховых коз на луг. Самую старшую из них привязывала на длинной веревке к колышку. А младшие никогда от нее не отходили. В козлином семействе царил суровый матриархат. Если рождался козлик, он был обречен на жаркое или суп. Из приплода оставляли только козочек. Их ценили за шерсть (пух) и за то, что можно было легко продать и обменять, например, на гуся или утку. У козликов же шерсть была жесткая, ни на что не годная.

Козликов было безумно жалко. Я любила гладить и трогать их рожки, набухающие на глупом лбу. Играла с козлятами и угощала их яблоками и капустой. Часами наблюдала за тем, как уморительно они бодались друг с другом. Как взрослые козлы разбегались, а потом сходились и неслись друг на друга, нагнув лбы. Умоляла бабушку не резать моих любимцев. Но она не слышала моих просьб…

Колхозы советских времен с их огромными полями и покосившимися неухоженными фермами бабушка, мягко говоря, не любила. Коллективные хозяйства она считала издевательством над животными, которые мучились там на привязи по колено в собственных испражнениях.

— Эх, дочка! — с горечью рассуждала она. — Как там скотина-то мучается. Когда колхозов не было, каждый хозяин свою коровку или лошадку в тепле и чистоте держал. Как к родной относился. В лютые морозы стельных коров, а тем паче телят домой приводили или делали в сенцах закуток, чтобы они не замерзли и не заболели. Накрывали шерстяной попоной, поили теплыми помоями. А на фермах тех однажды я увидала, как в морозы теляты к стене боками примерзают. Эх, нерачители!

Нерачителями бабушка называла всех, кто не умел вести хозяйство. В их число под горячую руку попадала порой и моя мама.

Лето. Каникулы. Отец рано утром ушел на работу в первую смену. Мы с мамой и братом сладко спим. Просыпаемся все сразу от громкого стука в окно.

— Ты погляди, чего они удумали! Солнце давным-давно на дворе, а она спит. Дела стоят. Вода в бочку не налита. Помидоры не подвязаны, а она прохлаждается! — эта бабушкина гневная тирада, конечно же, адресована маме.

— Нерачители! — продолжает бушевать за окном бабушка. — Обувку на ночь и ту забыли в сенцы занести. Вон дождик как намочил.

Мама вскакивает. Открывает бабушке дверь. Начинает оправдываться, как маленькая девочка. Бабушку она слушается и боится всю жизнь. И перечить ей не смеет. Мама унаследовала дедушкин спокойный характер. Она была такая же немногословная и мудрая, как он. Беспрекословно отдала бразды семейного правления бабушке и никогда за них не воевала. Лидерские качества мамы проявились на любимой работе. Педагог от бога, она еще совсем молодой стала директором вечерней, а затем завучем в дневной школе. Рулила там педагогами и учениками, пропадала с утра до ночи, зная, что семья и дом в надежных бабушкиных руках.

Глава 9. Отец

Моего отца бабушка откровенно недолюбливала. Между ними сразу установились классические отношения тещи и зятя. Она считала, что он не достоин ее кроткой, тихой и образованной Шуревны. Мол, свалился в семью как снег на голову без кола, без двора! А главное, без должного уважения к старшим. (Теща называла зятя нервным психом.) Он же считал бабушку необразованной деревенщиной, посмеивался над ее церковно-приходской школой, истовой религиозностью и чуждым для него говором.

Маму с отцом познакомила его сестра Мария. В послевоенные годы они учились в одной институтской группе. А папа, ветеран войны Иван Васильевич Колесников, прошедший молодым офицером с боями с 1941 по 1945 год фронтовой путь от Воронежа до Венгрии и Чехословакии, служил в конце 40-х годов в Белоруссии, в городе Бобруйске. Там после войны стояли наши войска, которые постепенно сокращали, а контингент демобилизовали. Однажды на лекции сестра отца показала маме фото очень красивого молодого офицера с гладко зачесанными назад волосами по моде тех лет.

— Смотри, какой у меня брат! Неженатый… Скоро приедет в отпуск. Придешь знакомиться?

Мамино сердце дрогнуло. Обмирая от собственной смелости, она, робкая по натуре, пошла в гости к одногруппнице. В жизни молодой военный оказался еще привлекательнее, чем на фото. Почувствовав друг к другу взаимную симпатию, молодые люди начали переписываться. В домашнем семейном альбоме хранится масса пожелтевших черно-белых фото отца в военной форме с неизменным орлиным взором, видимо, устремленным в светлое коммунистическое будущее. Отец любил витиевато подписывать фото. Самой простой подписью было: «На вечную память моей любимой Шурочке от верного друга Вани». Или: «Пусть эти мертвые черты напомнят тебе живой облик мой». В конце он обязательно ставил свою длинную замысловатую подпись. И непременно — число и дату. Отец был человеком истинно военным: дисциплинированным, аккуратным и пунктуальным. И очень любил армию.

— Свататься жених приехал зимой с одним чемоданчиком, — рассказывала мне бабушка, когда я повзрослела. — Морозы стояли лютые. Мы ходим в тулупах и валенках. А он прибыл в шинельке, хромовых сапогах и брюках галифе. Видно, замерз сильно. Попросил разрешения не разуваться. Ходит по дому, громко стучит каблуками, согреться пытается. Меня сразу стал называть мамашей. Мол, вы, мамаша, не возражаете, если мы с вашей Шурой поженимся и уедем ко мне в часть?

Как это не возражаю, говорю. Письма — это одно. А узнать человека — совсем другое. Тут время нужно. Я своего согласия не даю. Знать тебя не знаю, мил человек, из каких краев ты свалился на нашу голову. Опять же спросила, а что ты за душой имеешь, окромя своего чемоданчика да военной части. Он в ответ лишь усмехнулся: «Добро да хозяйство, мамаша, дело наживное. Главное, мы с Шурой любим друг друга».

Не лежала у меня к нему душа. Не хотела, видит бог, отдавать я за него свою Шуревну! Так ей и сказала. А моя тихоня вдруг как раскричится: «Ты что, мама, хочешь, чтобы я в девках на