Теперь он с грозным видом стреляет из пальца вверх, словно из стартового пистолета, и крутится на хромой ноге, с восхищением оглядывая свое воображаемое жилье на старость лет.

Открытая планировка! восклицает он. Обожаю! Какой простор. А, и этот великолепный старинный паркет! И все так мастерски залакировано! Как там ее звать, с четвертого канала? Сара Бини. Передача про ремонт. Роскошь. Теплый паркет под босыми ногами. На солнце. И чтобы при этом общее ощущение приятной строгости. Никакой безвкусицы. Пытаюсь уйти от этой своей стороны. Я же вырос на сраной обочине. И как интерьер раскрывается к экстерьеру – с отремонтированным паркетом, простором, полями, морем, холмами…

Чарли? говорит Морис.

Ничего не напоминает, Мосс? Славный новый дом у Берхэвена? Как у Христа за пазухой?

Хватит, Чарльз.

А что случилось, Мосс?

Сядь, в ногах правды нет. Расслабься. Ты что-то разнервничался. Весь пожелтел.

Чарли садится и допивает бутылку кавы.

Я не говорю, что мы горбатились в угольной шахте, Морис, продолжает он. Я не говорю, что мы дороги прокладывали. Но мы немало потрудились и немало поездили, и нам всегда хватало опасностей и нервяка. И дядюшке Чарли, в его-то возрасте, хочется за это достойной награды.

Знаю, Чарли. Знаю.

Они вместе откидываются на скамейке. Их глаза плавно и таинственно закрываются в унисон. Бенни, который ждал этого момента, невидимо крадется от них бочком и забирает с собой молчаливого рыскающего Лорку. Очень скоро он находит policía.

Вот те люди, говорит он.

Сонный коп смотрит, но только улыбается.

Эти? говорит он. О них не волнуйтесь. Они тут всегда.

⁂

Холодная белая луна высоко отзывается о грядущей зиме. Море сегодня раздраженное. Дышит с пеной сплетен у рта. Со стороны Танжера никаких вестей. В паромном терминале, бледные в его свете, стоят водевильной парочкой Морис Хирн и Чарли Редмонд, но девушки с дредами еще спят – за их представлением наблюдает только собака, Кортес-младший.

У нас минус человек и собака, Чарли.

Так обычно и бывает.

Если они вообще здесь были.

Садятся на скамейку. Чувствуется многострадальность. Чувствуется уныние. Парочка снова ударилась в воспоминания.

В каком мы тогда были неприличном состоянии, говорит Морис.

Скажи, чего я не знаю, говорит Чарли.

Стены таяли. Часы пошли к черту. Мы почти все время были под нереальным кайфом. О многом сожалею. Многое пропустил. Мимо прошел целый кусок жизни. Я вот не помню девяносто седьмой год, Чарли, да и с девяносто восьмым не лучше. Синтия? Только она меня на себе и тащила.

Синтия да, она могла.

Хотя у меня есть все основания полагать, что она была безумнее нас всех.

А это немало значит, Морис.

Но, о боже, Чарли, как нам было страшно по ночам.

Денег без страха не бывает, Мосс.

Денег хоть жопой жуй, а мы почти все время жили нищебродами. Вот как эта херня работает? В смысле, ты же сам знаешь, как иногда было, Чарли, как мы деньги лопатой загребали?

А помнишь ту ночь в доме на Эвергрин-стрит? Когда мы проебали тонну отличного марокканского?

А потом опять нашли. Под Мидлтоном.

Сколько мы пересчитали бабла на том диване. С улыбками до ушей.

Это была ночь четырех голландцев на катере.

Даже не напоминай.

Но фарш не провернуть назад, Чарли. Синтия умерла и больше не вернется.

Брось, Морис. Это тяжко. Не надо об этом.

Но Морис Хирн с видом истерического срыва падает на колени. Вздыхает с многоопытностью театрального актера. Леонор просыпается и улыбается ему.

Еще раз, ты которая?

Леонор.

Красивое имя, Чарли, да?

Шикарное. Как освежитель воздуха.

Ты видела эту девушку? Фотка уже старовата, но… вид у нее тот же. Дилли Хирн?

Не видела.

И почему вы нам все врете?

Морис ползет по полу на четвереньках и пыхтит у ног девушки, как пес.

Господи, говорит она.

Ему уже давно пора спать, говорит Чарли.

Скажи нам тогда вот что, Леонор, чтобы два раза не вставать, говорит Морис. Просто из чистого интереса. В чем притягательность? Жизни, которую вы выбрали?

Свобода, говорит она.

Нищета, говорит Чарли. Нищета всегда дается свободно.

⁂

Они сидят, пока ночь снова не уступает перед утром. В терминал проталкивается резкий чистый свет двадцать третьего октября. Леонор и Ана сидят со своей собакой, Кортесом-младшим, – у собаки плутовской язык, заговорщицкие глаза. Девушки и собака довольно слушают мужчин, которые сплели вокруг себя кольцо – кольцо сияющее, сделанное из странных кружащих слов.

Я больше не люблю свое тело, задумчиво говорит Морис Хирн. Зла на него не хватает.

Я смирился со своими старыми костями, говорит Чарли Редмонд, заворачивая рукава.

Я, блин, как обезьяна, говорит Морис. Руки длинные, туша какая-то ужасная, толстая, капитальная.

Я по утрам из постели буквально выползаю, говорит Чарли, и сам себя из-за кряхтенья не слышу.

А у меня постоянно ощущение, говорит Морис, что я на самом деле в соседней комнате, и поэтому тоже сам себя почти не слышу.

Вы понимаете, как на мужчину находит? говорит Чарли, мрачнея. С определенным возрастом?

Находит? переспрашивает Ана.

Когда переваливает за пятьдесят, говорит Морис. В том направлении.

Они говорят о возрасте и смерти. Они говорят о тех, с кем ссорились, и тех, кому помогали, о первой любви и утраченной любви, о врагах и друзьях. Они говорят о былых деньках в Корке, и в Барселоне, и в Лондоне, и в Малаге, и в призрачном городе Кадисе. Они говорят о своем ощущении от этих городов. Они говорят, что снова вернулись сюда, на Варварийское побережье, словно здесь медом намазано.

Таких, как мы, сюда тянуло много сотен лет, говорит Морис.

Прямиком сюда выходит морская дорожка, говорит Чарли.

И вот мы теперь смотрим на эту парочку – и они будто иллюстрируют свои слова: улыбки у них яркие и пиратские; их лихость острая, как сабля.

Вы почитайте про риффианцев, говорит Чарли.

Родом с Эр-Рифа, говорит Морис. С ними общаться – как с мешком гадюк.

Отцы отцов их отцов? говорит Чарли. Выстраивалась, значит, пара десятков с фонарями на высоком берегу; распределялись и по очереди поднимали и опускали фонари, вверх-вниз, медленно, в ритме, как музыка…