День еще был в самом разгаре, когда мы добрались до корабля. Мы сразу же принялись за работу, и не прошло и часа, как уже четверо мертвецов были погружены в шлюпку. Нескольких рабов мы отрядили доставить тела на берег и там предать земле. Вернувшись, рабы рассказали, что хоронить никого не пришлось, так как, едва они выгрузили покойников, те тут же рассыпались в прах и тем самым избавили их от лишних хлопот. Мы продолжали выпиливать доски и к вечеру полностью очистили палубу. Никого больше не осталось — кроме капитана, пригвожденного к мачте. Но сколько мы ни бились, пытаясь вытащить гвоздь, он не сдвинулся с места даже на волосок. Я не знал, что и делать, ведь не могли же мы спилить целую мачту только для того, чтобы перевезти несчастного на берег. Мулей и тут нашелся — придумал, как выйти из затруднительного положения. Он велел одному из рабов быстро сплавать на берег и доставить горшок с землей. Когда горшок был принесен, Мулей проговорил над ним какие-то таинственные слова и высыпал землю на голову мертвецу. В то же мгновение пригвожденный открыл глаза и глубоко вздохнул, из раны же на лбу полилась кровь. Теперь мы без труда вытащили гвоздь, и несчастный как подкошенный рухнул на руки стоявшего рядом раба.

— Кто привел меня сюда? — спросил раненый, придя через некоторое время в чувство. Мулей показал на меня, и я выступил вперед. — Благодарю тебя, неведомый чужеземец, — проговорил несчастный, — ты избавил меня от долгих мучений. Вот уже пять десятилетий мое тело носит по этим волнам, а дух мой был обречен каждую ночь возвращаться в него. Но теперь, когда земля коснулась моей головы, я могу наконец обрести покой и отправиться к праотцам.

Я попросил его рассказать нам все же, как он оказался в таком отчаянном положении, и он поведал нам свою историю:

— Пятьдесят лет назад я был влиятельным, всеми уважаемым человеком и жил в Алжире. Ненасытная алчность, однако, побудила меня снарядить корабль и заняться пиратством. Я промышлял этим делом уже некоторое время, когда однажды, на острове Занте, я взял на борт одного дервиша, который попросил подвезти его без платы. Нравы у нас на корабле царили грубые, и мы с товарищами не слишком считались с присутствием сего святого мужа, более того — я даже позволял себе насмехаться над ним. Как-то раз он принялся меня увещевать с усердием праведника, укоряя за то, что я по доброй воле погряз в грехе, а когда ночью, после того как мы со штурманом изрядно напились, я вспомнил его слова, меня охватил гнев. В ярости оттого, что какой-то дервиш осмелился говорить мне то, чего я не потерпел бы и от султана, я выскочил на палубу и вонзил ему в грудь кинжал. Умирая, он проклял меня и всю мою команду, сказав, что не будет нам ни жизни, ни смерти и что маяться нам так до тех пор, пока головы наши не соприкоснутся с землей. Дервиш испустил дух, мы выкинули его в море и посмеялись над его угрозами. В ту же самую ночь, однако, его предсказание сбылось. Часть моего экипажа восстала против меня, и началась резня. Кончилось тем, что все верные мне матросы были повержены, а меня самого пригвоздили к мачте. Досталось и мятежникам — они погибли от полученных ран, и скоро мой корабль превратился в нашу общую могилу. Свет померк у меня перед глазами, дыхание почти остановилось, и я уже думал, что умираю. Но то было лишь оцепенение, сковавшее мое тело. На следующий день, в тот самый час, когда мы накануне сбросили дервиша в море, все мы снова ожили, но ничего не могли ни говорить, ни делать — только то, что говорили и делали в роковую ночь. Вот так и носит нас по морю уже целых пятьдесят лет между жизнью и смертью, ведь до земли нам никак было не добраться. Сколько раз мы, бывало, искали бури, с радостью безумцев устремляясь ей навстречу на всех парусах, в надежде, что нас разобьет наконец о какой-нибудь утес и наши усталые головы обретут покой на дне морском. Но все усилия были тщетны. Теперь же я могу окончательно проститься с жизнью. Прими мою благодарность, неведомый спаситель! Если тебя можно порадовать богатыми вещами, то возьми себе мой корабль в знак моей глубокой признательности!

Сказав это, капитан поник головой и тут же испустил дух. В одно мгновение тело его рассыпалось в прах, как это случилось до того с его товарищами. Мы собрали останки в ящичек и закопали его на берегу, я же нашел в городе работников и поручил им привести в порядок мой корабль. Затем я с большой выгодой обменял товары, имевшиеся на борту, на другие, нанял матросов, щедро одарил моего друга Мулея и пустился в обратный путь, к себе на родину. По дороге, однако, я то и дело сворачивал с курса, приставал к разным островам, заходил в разные гавани, предлагая там на продажу свои товары. По милости Пророка дела мои шли в гору. Спустя девять месяцев я, вдвое приумножив доставшееся мне от умершего капитана наследство, вернулся в Балсору. Мои соотечественники подивились моему богатству и везению, решив, что не иначе как я нашел алмазную долину знаменитого Синдбада-морехода. Я не стал их разуверять, и с тех пор всякий молодой человек в Балсоре, едва достигнув восемнадцати лет, спешил отправиться в дальнее странствие, чтобы, подобно мне, попытать счастья. А я жил тихо и мирно, каждые пять лет совершал путешествие в Мекку, чтобы в этом святом месте возблагодарить Аллаха за милость да помолиться за капитана и его людей, уповая на то, что Аллах возьмет их к себе в рай.

На следующий день караван благополучно продолжил свой путь. Когда же, устроившись на привал, все немного отдохнули, Селим, чужеземец, обратился к Мулею, самому молодому из купцов, с такой речью:

— Вы хотя и младше нас всех по возрасту, но, судя по вашему веселому нраву, наверняка у вас найдется для нас какая-нибудь забавная история. Порадуйте нас чем-нибудь, чтобы взбодрить наш дух после знойного дня!

— Я бы, конечно, с удовольствием вас чем-нибудь позабавил, — ответил Мулей, — но молодости приличествует скромность, и потому я предпочел бы передать вперед слово кому-нибудь из старших. Вот Залевк, к примеру, ходит все время с видом серьезным, нелюдимым, отчего бы ему не поведать нам, что омрачило так его жизнь? Быть может, мы сумеем смягчить горе, если у него случилась какая беда, ибо мы всегда готовы услужить брату, будь даже он иной веры.

Купец, которому предназначались эти слова, был из греков. Человек средних лет, красивый и статный, он обращал на себя внимание своей мрачностью. И хотя он и был неверным, то есть не мусульманином, за время путешествия все успели полюбить его, ибо всем своим существом он внушал уважение и доверие. Отличало его и то, что у него была только одна рука, и кое-кто из его спутников предполагал, что, быть может, в этом и кроется причина его печали.

На обращенный к нему добросердечный вопрос Залевк отвечал:

— Мне весьма лестно ваше такое участливое внимание, но горя у меня никакого нет, по крайней мере, нет такого, в котором вы могли бы мне помочь, даже если бы очень захотели. Однако раз уж Мулей заговорил о моем мрачном виде, как будто ставя мне это в упрек, то я хотел бы вам кое-что рассказать в свое оправдание и объяснить, почему я, быть может, кажусь мрачнее других людей. Вы видите, что у меня нет левой руки. Но таким я не родился, это увечье связано с самыми страшными днями моей жизни. Моя ли в том вина, и извиняет ли случившаяся со мной беда то, что с тех пор мой дух отмечен мрачностью, несообразной моему нынешнему положению, — об этом судите сами, выслушав прежде историю об отрубленной руке.