Эта самая шпага, выскобленная от грязи, отполированная до блеска и наточенная в отцовской кузнице до бритвенной остроты, являлась предметом его особой гордости.

Авторитет Шурика, как непосредственного участника битвы за Кирилло-Белозерский монастырь, среди вологодских мальцов и без того был велик. А уж когда он, препоясавшись перевязью со шпагой, выходил со сверстниками за городскую околицу и в очередной раз заводил рассказ об этой самой битве, лихими ударами отточенного клинка снося макушки репейных и крапивных кустов, олицетворявших поверженных им шляхтичей, на него и вовсе смотрели как на былинного витязя!

Самым страшным наказанием для Шурика с момента обретения шпаги стало ее изъятие отцом на более или менее длительный срок за какую-нибудь провинность…

Невзирая на благородное происхождение Старого Маркиза, Чучнев-старший сразу же указал ему место, которое французский шляхтич должен был занять в его доме. И находилось это место где-то между ребятней кузнеца количеством в восемь ртов и дворовыми псами числом в три морды. В принципе ничего удивительного здесь не было: первый вологодский кузнец и перед своими-то боярами шапку отродясь не ломал, а уж про пленного Маркиза и говорить нечего! Убить не убили? Вот тем пускай и довольствуется! Какие ж ему, басурману, еще почести-то потребны?!

Да Маркиз в общем-то никаких почестей и не требовал. Жил себе поживал, наслаждаясь летом — ясным солнышком, а зимой — теплой печкой, осенью — крышей над головой, а весной — девичьими хороводами над рекой, до которых он был великий охотник. Принять душеспасительное православное крещение он, хотя это ему не раз предлагалось, отказался, уповая, видимо, на молитвы далекого, но привычного папы римского.

Кое-кто спервоначалу опасался, что Старый Маркиз может дать деру, но потом эти опасения рассеялись сами собой: бежать уж больно далеко, а годков-то ему уже будь здоров, да и раны давали о себе знать.

Ввиду этого пленный спокойно сидел в Вологде, не помышляя о побеге. Единственным темным пятном в его жизни на первых порах был лишь недостаток общения. Сообразив, что разговаривать с ним на польском языке никто не станет из-за неприязни местного населения к оному языку, а на французском не будут изъясняться просто по незнанию этого самого французского, Старый Маркиз замкнулся в себе и лишь изредка ронял словечко-другое.

Но если он эти словечки ронял, то Шурик, донельзя любознательный и сметливый от природы, все их аккуратно подбирал. Ему было чертовски интересно, почему, получая от кого-нибудь краюшку хлеба, Маркиз говорит «мерси», а, передавая другому какую-нибудь вещь и получая за это благодарственный кивок, шепчет «силь ву пле». Когда же он ронял на пол дрова, не донеся их до печи, либо совершал другую оплошность по неловкости или же элементарному незнанию русского быта и ловил на себе суровый взгляд хозяина дома или же его супруги, то опускал глаза и, пробормотав «пардон», принимался исправлять ошибку.

Таким вот образом, подбирая словечко за словечком, Шурик в скором времени насобирал изрядную коллекцию всевозможных «мерси», «пардонов» и «силь ву пле». Смысл некоторых, самых ходовых, слов был ему понятен, другие же являли собой загадку, но все они крепко засели в голове Шурика, и однажды он решился на смелый эксперимент. Как-то раз по весне, года через полтора после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, он помогал Старому Маркизу колоть дрова на дворе и, передав ему топор, услышал привычное уже «мерси». Не растерявшись, Шурик ответил, как и полагается в данной ситуации: «Силь ву пле!» А в следующую секунду, когда топор выпал из рук изумленного старика и ляпнул его по ноге (благо еще обухом, а не лезвием), закрепил эффект, извинившись: «Пардон, мсье».

Вообще-то эффект от шутки получился самый неожиданный. Шурик был готов к тому, что иноземец, разъярившись, накинется на него с бранью и придется утекать от него во все лопатки, а то и мамку на помощь звать. Но Маркиз вместо этого прослезился, не скрывая умиления, и осыпал его целым ворохом восторженных фраз, из которых Шурик худо-бедно разобрал, что старик сам не свой от радости, услыхав после стольких лет родную речь!

С этого дня их отношения резко изменились. Ранним ли утром, отгоняя корову в поле, в рабочий ли полдень, шагая к отцу в кузницу с обедом, поздним ли вечером, замкнув круг дневных хлопот, Шурик и Старый Маркиз всегда находили время уединиться на часок-другой и потолковать промеж собой на родном языке пожилого француза.

Понятное дело, поначалу эти беседы выходили более чем примитивными из-за того, что Шурик знал до обидного мало слов, а те, что знал, не всегда умел грамотно состыковать, чтобы получилось нормальное предложение. Но терпение и труд все перетрут. День за днем словарный запас Шурика рос и увеличивался, день за днем он овладевал правилами и особенностями изменения этих самых слов и построения предложений, день за днем отрабатывал немыслимое французское произношение, способное свести с ума любого русского человека.

Старый Маркиз был терпеливым учителем. Таким его отчасти сделала жизнь, а отчасти осознание того, что это его последний и единственный шанс пообщаться на родном языке.

Год спустя Шурик уже сравнительно бегло болтал по-французски и понимал практически все, что говорил Старый Маркиз, а говорил тот исключительно много, стосковавшись, видать, по взаимопониманию.

Был, правда, момент, когда лингвистические упражнения парочки оказались под угрозой. Прознав о потехе, затеянной его сыном совместно с пленным чужеземцем, Чучнев-старший пришел в неописуемую ярость и, отлупив наследника почем зря, настрого запретил наперед заниматься подобной ахинеей, сказав, что изучение чужого языка — первый шаг на пути к чужой вере и соответственно погибели православной души.

Отчаянное положение спас воевода Данила Петрович. Как и все вологодские ратники, он частенько наведывался и в кузню, и в дом Чучнева, и в этот раз его визит оказался как нельзя кстати.

За минувшие годы герой кирилло-белозерской битвы обзавелся настоящими боярскими хоромами, женой и окладистой русой бородой, прибавив себе веса и солидности во всех смыслах этих слов. Узнав о причинах домашнего скандала, он вразумил кузнеца, сказав, что истинного православного человека, коим, несомненно, является Шурик, чужой язык с пути истинного не собьет, а вот польза от него может быть преизрядная. По меньшей мере, сказал он, можно будет разузнать, из каких краев прибыл в Польшу сам Старый Маркиз.

Не смея перечить воеводе, кузнец поворчал-поворчал да и успокоился, полагаясь на мудрость начальства. А Шурик со Старым Маркизом продолжили свою «потеху» и даже усложнили ее со временем, прибавив к устным беседам письмо.

Старый Маркиз, правда, сразу же оговорился, что выводить буквы собственной рукой он не мастер (да и где это видано, чтобы представитель благородного воинского сословия письму был обучен?!), но латиницу худо-бедно разбирает. Ввиду этого они с Шуриком вырезали из дерева латинский алфавит, и француз, знакомя своего ученика с новыми словами, наглядно демонстрировал, как их составлять из отдельных букв…

По мере того как лексикон Шурика увеличивался и он овладевал искусством жонглирования новыми словами, его беседы со Старым Маркизом приобретали характер все более и более пространный. Если на первых порах они ограничивались обсуждением погоды и констатацией того, что трава зеленая, снег белый, а небо вне всяких сомнений голубое, то теперь уже могли говорить о вполне отвлеченных предметах. Маркиз рассказывал Шурику о своей далекой родине, о Польше, где провел столько лет, о поездке в Москву и многолетних скитаниях по России. Долго ли, коротко ли, но добрались они и до диковинной иглообразной сабли Старого Маркиза…