времен, что сегодня уже нет различия, откудова они родом. Теперь что же, пора нынче, конечно, нестрадная, и опять-таки всяк волен прохлаждаться на свой фасон, однако ж у каждого из нас есть чем заняться, то есть я вас никак не тороплю, но, короче, если у вас ко мне дело, давайте, может, и перейдем к нему.

– Это, как говорится, и да, и нет, с какой стороны посмотреть, – сказал брюхан. – Словом, я ищу одного человечка по имени Хелтон, мистер Улаф Эрик Хелтон, из Северной Дакоты, поспрашивал кругом – сказали, будто его можно найти у вас, а мне бы не мешало с ним перемолвиться словцом. Очень бы не мешало, сударь вы мой, если вы, натурально, не против.

– Насчет Эрика слышу первый раз, – сказал мистер Томпсон, – а мистер Хелтон, точно, здесь, и притом почитай уже девять лет. Мужик он степенный, основательный, о чем можете с моих слов повторить кому угодно.

– Рад слышать, – сказал мистер Гомер Т. Хэтч. – Всегда приятно узнать, что кто-то образумился и остепенился. Ну а я знавал мистера Хелтона в те дни, когда он был совсем непутевый – да, сударь, беспутный был человечишка и отвечать сам за себя не мог нисколько. Так что большое это будет для меня удовольствие повстречаться со старым знакомым и порадоваться, что он взялся за ум и благоденствует.

– Молодость, – произнес мистер Томпсон. – Раз в жизни все мы бываем такими. Наподобие кори – обметет тебя, не видать живого места, ты и сам-то себе не рад, и другим в тягость, ну а потом пройдет, и по большей части без дурных последствий. – Довольный сравнением, он забылся и гоготнул. Приезжий сложил руки на брюхе и просто-напросто зашелся, надрывно, со всхлипами, до слез. Мистер Томпсон разом осекся, глядя на него с неловкостью. Он тоже был не дурак посмеяться, чего греха таить, но надо же все-таки знать меру. Мужчина хохотал как одержимый, честное слово. И главное, вовсе не потому, что ему было действительно смешно. Он хохотал неспроста, с расчетцем. В хмуром молчании мистер Томпсон ждал, пока мистер Хэтч немного утихнет.

Наконец мистер Хэтч вытащил голубой бумажный платок далеко не первой свежести и утер глаза.

– Под самый дых вы угодили мне своей шуткой, – сказал, словно оправдываясь. – Это надо же так уметь! Мне бы в жизни не додуматься. Прямо-таки дар Божий, прямо…

– Если хотите побеседовать с мистером Хелтоном, я схожу его кликну, – сказал мистер Томпсон, производя телодвижения, показывающие, что он готовится встать на ноги. – Он в такой час или в молочном погребе, или же сидит у себя в хибарке. – Время близилось к пяти. – Она тут, сразу за углом, – прибавил он.

– Да ладно, особого спеху нет, – сказал мистер Хэтч. – Я давненько мечтаю об такой беседе, лишняя минутка туда-сюда уже не играет роли. Для меня важней было, как говорится, засечь, где он есть. Всего-то навсего.

Мистер Томпсон перестал делать вид, что готовится встать, расстегнул еще одну пуговку на рубахе и сказал:

– В общем, здесь он, и не знаю, какие у вас с ним дела, только он не захочет откладывать их в долгий ящик, не такой он человек. Что-что, а валандаться понапрасну он не любит.

Мистер Хэтч как будто слегка надулся при этих словах. Он вытер лицо платком, открыл рот, собираясь заговорить, и в эту минуту из-за дома донеслись звуки мистерхелтоновой гармошки. Мистер Томпсон поднял палец.

– Это он, – сказал мистер Томпсон. – Самая для вас подходящая минута.

Мистер Хэтч встрепенулся, наставив ухо на восточный угол дома, и прислушался с очень странным выражением лица.

– Я эту музыку выучил как свои пять пальцев, – сказал мистер Томпсон, – хотя мистер Хелтон никогда не рассказывал, что это такое.

– Это такая скандалавская песенка, – сказал мистер Хэтч. – У нас ее распевают и стар и млад. В Северной то бишь Дакоте. Поется в ней примерно вот про что – дескать, выйдешь поутру из дому, и такая благодать на душе, прямо невтерпеж, и от этого ты всю выпивку, какую взял с собой, употребишь, не дожидаясь полудня. Которую, понимаете, припасал к полднику. Слова в ней – ничего особенного, а мотивчик приятный. Вроде как бы застольная песня.

– Насколько я знаю, – сказал мистер Томпсон, – у него капли не было во рту спиртного за все время, покуда он здесь, а тому сравняется в сентябре девять лет. Да, сударь, девять годков, и хоть бы раз промочил горло. Насколько я знаю. Про себя такое сказать не могу, – прибавил он покаянно, однако не без самодовольства.

– Застольная песня, да, – продолжал мистер Хэтч. – Я сам игрывал на скрипке «Кружку пива», но то – когда был помоложе, а Хелтон этот, он пристрастился намертво. Сядет один-одинешенек и давай выводить.

– Девять лет играет ее, с первого дня, как пришел, – сказал мистер Томпсон со скромной гордостью обладателя.

– А за пятнадцать лет до того, в Северной Дакоте, еще и распевал ее, бывало, – подхватил мистер Хэтч. – Сидит это прямо, с позволения сказать, в смирительной рубашке, когда заберут в сумасшедший дом…

– Что-что? – сказал мистер Томпсон. – Что вы такое сказали?

– Эхма, ведь не хотел говорить, – крякнул мистер Хэтч как бы с оттенком досады в косом взгляде, брошенном из-под нависших бровей. – Эхма, ненароком вырвалось. Незадача какая, твердо решил, не скажу ни словечка, не для чего баламутить людей, я ведь как рассуждаю, прожил человек девять лет тихо-мирно, безвредно, и, даже если он сумасшедший, что за важность, верно? Жил бы лишь и дальше тихо-мирно, никого не задевая.

– Его что же, держали в смирительной рубашке? – спросил мистер Томпсон с неприятным чувством. – В сумасшедшем доме?

– А как же, – подтвердил мистер Хэтч. – Там и держали время от времени, где же еще.

– На мою тетку Айду надевали такую фиговину в местной больнице, – сказал мистер Томпсон. – Как впала в буйство, нацепили на нее хламидину с длиннющими рукавами и привязали к железному кольцу в стене, а тетка Айда от этого совсем взбесилась, и лопнула в ней жила, приходят, глядят – а она не дышит. Думается, небезопасное это средствие.

– Мистер Хелтон в смирительной рубашке распевал свою застольную песню, – сказал мистер Хэтч. – Так-то его ничем было не пронять, разве что попробуешь вызвать на разговор. Этим его пронять ничего не стоило, и он впадал в буйство, не хуже вашей тетушки Айды. А впадет в буйство, на него наденут рубашку, бросят его и уйдут, а он полеживает и, по всему видать, в ус не дует, знай распевает застольную песню. Ну а потом, как-то ночью, возьми да сгинь. Ушел и, как говорится, точно сквозь землю провалился, ни слуху больше, ни духу. И вот приезжаю к вам и