У тех, кто пришел из эргастулов, были бледные, восковые лица. Они щурились на солнце и, блаженно улыбаясь, подставляли ему свои обожженные огнем руки и исполосованные бичами спины.

Отпущенных с кораблей можно было узнать по неуверенной походке. Они ставили босые ступни так, словно шли по палубе с вбитыми в нее гвоздями, крутили головами и к чему-то прислушивались.

При виде их сердобольные старушки выносили из домов миски с дымящимися бобами. Они, привыкшие к корабельным помоям, смотрели на дары с удивлением, не веря, что это для них. Опомнившись, выхватывали миски из рук, обжигаясь, глотали бобы, и на их отупевших лицах появлялось почти человеческое выражение.

Домашние рабы держались особняком. Их души были извращены и изуродованы рабством. Они привыкли к теплу господского дома и объедкам с господского стола. Свобода их не радовала, а пугала.

За Афинскими воротами всех ждали ящики с оружием со складов Пифодора. Каждый подходил и брал то, что было ему по руке, что стало привычно за годы неволи, или то, чем он владел в другой, светлой части своей жизни. Те, что из эргастериев, уверенно брали мечи. Может быть, они не умели с ними обращаться, но знали, как из бесформенного куска получается меч. Те, что с кораблей, хватали длинные македонские копья, напоминавшие весла. Но часть из них, родом с Крита, бросилась к лукам, излюбленному оружию островитян. Домашние рабы ходили от ящика к ящику, не зная, на чем остановиться. И поскольку надо было что-то взять, брали то, что полегче, – дротики, пращи.

И вся эта масса вооруженных людей потянулась в театр и заполнила его целиком, так что воинов можно было не считать – их было столько же, сколько зрителей в дни представлений трагедий Софокла или Эврипида – двадцать две тысячи человек.

Вчерашние рабы долго устраивались. Надо было куда-то девать оружие. Они зажимали копья между колен, привязывали мечи к поясу, обвешивались луками. На лицах, выражавших спокойствие и уверенность, можно было прочитать: «Нас не обманули. Нам дали оружие, и мы сидим там, где веками сидели только свободные». Солнечные лучи, отражаясь в металле, играли в воздухе. Как ты прекрасна, свобода, хотя бы на несколько дней, до первого боя!

На деревянный помост – немногие из сидящих в театре знали, что он называется скеней, – вышел человек в серебряных доспехах и в шлеме с пером. Нет, это не был актер в роли Агамемнона, Менелая или другого ахейца времен Троянской войны. На его лице не было маски, на ногах – возвышающих котурнов. Представление, автором которого он был, должно было потрясти души не поэтическим вымыслом, а правдой без прикрас.

Стратег подошел к краю помоста, снял шлем и поклонился сидящим гражданам. Выпрямившись, он заговорил. Каждое произнесенное им слово звучало глухо, как корабельный колокол во время бури, охватывая все пространство, напоминавшее огромную накренившуюся к сцене чашу.

– Граждане! – сказал Диэй. – Вы пополнили наше войско в тяжелые для Коринфа и Ахайи дни. Разбито коринфское ополчение во главе с любимцем нашего народа Критолаем. – Голос стратега дрогнул. – Многие из вас, воины, не видели Критолая и даже не слышали о нем. Это был сын человека, увезенного ромеями в неволю, и, наверно, потому Критолай, неполный год исполнявший должность стратега, много раз обращался к ахейскому народу с предложением сделать вас полноправными гражданами. Но только теперь мне удалось осуществить задуманное им.

По театру прошло движение. Послышались одобрительные выкрики.

– У вас, граждане, – продолжал Диэй, – нет имущества. И, проходя по городу, вы могли подумать: «Какая же это свобода, если у них дома, а у нас ничего». Так знайте же, что истинные ахейцы вскоре сравняются с вами! Они отдают родине все, чем обладают. То оружие, которое вам дано, куплено на драгоценности, добровольно пожертвованные женщинами. Так пусть оно послужит нашей общей свободе.

Граждане, воины, зрители, вчерашние рабы слушали, затаив дыхание. Они понимали, что спектакль подходит к концу. Его устроитель стратег Диэй сказал все, что мог, от чистого сердца. Но почему морщины сошлись на его лбу? Кажется, он недоволен собой. Да. В одном месте он отклонился от истины. Эти люди изведали все. Но они еще не знают цены свободы. В первом же бою они ее оплатят сполна.

Вбежав в шатер Сципиона, Полибий остановился. На столе чадил светильник. Публий сидел, опустив голову на руки. Услышав шаги, он откинулся назад.

– Еще не рассвело? – спросил он, покачиваясь.

– Нет. Вторая стража.

– Тебе не спится? Куда ты исчез?

– Вот, – воскликнул Полибий, вынимая из-за полы гиматия свиток. – Я был в лагере пленников. Теперь у меня есть перевод той медной доски.

Публий провел ладонью по щеке и потянулся к бритве. Полибий знал, что Публий бреется каждый день, но еще никогда не видел его за этим занятием ночью.

– Ну и что там? – спросил он, начав скоблить кожу.

Полибий развернул свиток и стал читать:

– Постановили карфагеняне, чтобы Ганнон плыл за Геракловы столпы и основывал города. И он отплыл, ведя 60 пентеконтер, и вез он множество мужчин и женщин, числом в 30 тысяч, хлеб и другие припасы. Когда, плывя, мы миновали Столпы и за ними прошли вдоль берега два дня, основали первый город, который назвали Кадильница. Около него имеется большая равнина. Плывя оттуда на запад, мы достигли Солунта, ливийского мыса, густо поросшего деревьями. Соорудив там храм Морю, мы снова двигались на восток в течение полудня, пока не прибыли в залив, густо поросший высоким тростником. Там было много слонов и других пасущихся животных[8].

Публий Положил бритву на стол.

– Когда это Ганнон успел побывать за Столпами Мелькарта? – удивился он. – Я слышал, что во время Ганнибаловой войны он не покидал Карфагена, а после нее у Карфагена не оставалось кораблей.

– Это не тот Ганнон, – отозвался Полибий. – Это Ганнон, живший триста лет назад. В надписи он назван царем. Этот царь-мореплаватель первым проплыл по океану до крайних пределов Ливии. Представь себе, об этом величайшем плавании не знает ни один эллин, ни один римлянин[9].

Полибий снова наклонился над свитком.

– Особенно поразило меня это место: «Плывя оттуда три дня мимо горящих потоков, мы прибыли в залив, называемый Южным Рогом[10]. В глубине залива есть остров, населенный дикими людьми. Очень много было женщин, тело которых поросло шерстью. Толмачи называли их гориллами… трех женщин мы захватили. Они кусались и царапали тех, кто их вел. Убив их, мы освежевали их и шкуры доставили в Карфаген».