И рад бы я сказать, будто это не по мне. Мол, я бы до конца пошел, я бы…

А они ведь и так дошли до конца. Сдернули с шахты под конец рабочего дня, через оцепление проскользнули. И нельзя сказать, что «на шару» бежали, от отчаяния. Все, что могли, рассчитали, и если б не подвижные патрули в окрестностях города, парням бы удалось уйти… Их поймали и притащили в лагерь. Привязали к этим перекладинам. Умирать. Без шуток – именно умирать. В назидание всем другим, которые могли бы решить, что можно сбежать с работ.

– Мы тогда проводили разведку. Дивизионную, – неожиданно продолжил рядовой.

Я посмотрел на него. Москвичев лежал на кровати, положив руки под затылок, и смотрел вверх. На находящуюся над ним шконку, сбитую из досок. И видел прошлое.

– Они прошли, а мы – нет.

Я не знал этого. Как-то не довелось говорить об их прошлом. Как и о своем рассказывать. Видимо, сейчас настала пора восполнять пробелы.

– Мы с сержантом наткнулись на пулемет…

После каждой фразы следовало молчание. Но бойцу и не нужно было ничего пояснять. Я понимал, о чем он. И наткнуться на пулемет – действительно, хуже не придумаешь. У меня было такое.

– Разведка прошла, а нас взяли. Гранатами задавили и, оглушенных, похватали. Милое дело…

Барак заполнялся людьми. Очередная партия тех, кто закончил смену позже меня и уже поужинал, расходилась по своим местам. Большинство просто падали на лежаки и тут же засыпали мертвецким сном. Мне, честно говоря, следовало поступить так же. До отбоя оставалось полчаса, не больше. А здоровый сон при моем ритме работы был просто необходим!

– Попасть живым в разведке – дело дохлое. Считай, ты покойник, да еще и мученик, – жестко добавил Москвичев.

Я кивнул. И это тоже мне было знакомо. Похоже, наука войны мало что приобрела за шестьдесят лет, разделяющих нас.

– Грешно, конечно, так говорить, но сержанту повезло. Его осколками посекло сильно. Еще в самом начале. Поэтому фрицы, когда нас притащили к штабу, долго церемониться не стали… – Москвичев скривился. Повернулся ко мне: – Штыком резали. Чтобы я, значит, смотрел.

Я выдержал взгляд. Удивить подобным меня было трудно. Но Москвичев, судя по всему, на это и не рассчитывал. Он искал что-то в моих глазах, во мне. И через секунду я понял, что именно. Догадка обожгла меня своей простотой и банальностью:

– Сколько лет тебе, боец?

Он слабо улыбнулся. Насколько позволяло изуродованное лицо и опухшие губы:

– Семнадцать.

Я молчал. Немудрено было понять, увидеть его нерешительность, характерную для тех, кто еще не вкатился в войну. Не принял всем сердцем ее законы, не проникся ее сутью. Но, с другой стороны, в высшей степени странно было сознавать это, зная, кто такой Москвичев и откуда он.

Вроде бы я был старше. По крайней мере, так выходило. И даже мог посоветовать кое-что, научить, КАК нужно воспринимать бой и погибающих у тебя на глазах друзей. Но… у него в глазах читался иной вопрос: «Как жить с этим?» Когда потрошат при тебе, на куски режут того, кто еще недавно был твоим товарищем. А ты даже уши не можешь закрыть, отвернуться не можешь, потому что тем, кто делает это, нужно, чтобы ты сломался. Чтобы обмочился, рассудок потерял, контроль над собой и сдал все, что тебе известно. Из тебя все данные вытряхнут, как из мешка, а потом, деловито и не торопясь, отрежут башку перед камерой.

Я мог бы рассказать про это. Про кассеты, которые нам сдавали на блоках, да и про сами трупы, которые мы находили. Но вопрос был не в этом. Не в том, как справиться, как не сказать. Парень в свои семнадцать сумел это пережить. Он спрашивал меня о том, что делать дальше.

– Так вот, он быстро умер. Повезло. А я… я быстро не смог. – Он замолчал на секунду, заново и остро переживая: – День еще. По крайней мере, после обеда уже было. По сравнению с тем, что там творили, здешние – дети. Ты не знаешь даже, как больно было. Вернее, не больно… слова такого нет. Не знаю я его.

Тут я тоже спорить не стал. Мне такого, слава богу, не выпало.

– Там нельзя было не сказать. Думал, с ума сойду, и то легче будет. Вернее – правильно, лучше! Лучше бы крыша поехала, и какой с меня спрос. На беду свою, выносливым оказался. Так что, знаешь… хорошо, что я не знал ничего. Зачем шли, маршрут какой. Не знал просто. Только вот… не зря это все. Верно? Не зря ведь?

Я сглотнул ком в горле. Парень смотрел на меня требовательно и одновременно как-то беспомощно. Не то он хотел спросить. Совсем не то.

– Не зря. – И, черт побери, я, сидящий напротив, самое главное тому доказательство! Не было бы тебя, рядовой Москвичев, и тебя, сержант Волков, и черт знает скольких еще миллионов… меня бы тоже не было. И всей нашей с вами настоящей действительности, с победой СССР, с полетами в космос, с новостройками, этого бы тоже НЕ БЫЛО. Только бараки и загоны для русского скота. Как здесь.

Но спросить он хотел не о том. Задайся он этим вопросом – мол, а правильно ли я поступаю, а не стоит ли сдать немцам все, что они хотят, лишь бы не трогали, не было бы победы. Никогда в жизни с такими мыслями врага не победить. И Москвичев хотел узнать у меня другое – как жить после того, как на твоих глазах убивают товарища. Как пережить это, куда, в какие глубины памяти засунуть, с чем размешать, какой ярлык навесить этим воспоминаниям.

Интуитивно видя во мне того, кто может ответить на этот вопрос, рядовой был прав. Вернувшись с войны, с трудом вписавшись в режим мирного времени, я сумел не сойти с ума. Остаться нормальным. Чего мне это стоило? Не питая и раньше особой приязни к «черным», придя с войны, я их возненавидел. Стал убежденным проповедником white power.

Я стал фашистом.

Москвичев все еще смотрел на меня. Страстно желая откровения, отгадки, простых и легких слов, которые помогут обрести спокойствие и внутренний комфорт. Я был несравнимо опытнее его, старше. Наверное, умнее.

Но я сражался в войне, в которой не победил. В отличие от него.

Потерпевший поражение, я нашел спасение в мести. В акциях против отребья, оказавшегося на обочине жизни. Я исповедовал те же идеи, с носителями которых, не щадя своей жизни, сражался он.

– Давай… спать, – хрипло попросил я и, пряча взгляд, повернулся на другой бок.

Мне нечего было сказать мальчишке, погибшему в семнадцать лет ради того, чтобы фашизм не победил.

Настроение с самого утра у меня было не очень. Я полночи уснуть не мог, так и эдак прокручивая в голове разговор с Москвичевым. Не удивительно, что побудка застала меня невыспавшимся и злым на весь мир.

Топтаться на месте – что может быть хуже? Лично мне в жизни ничего и никогда не давалось просто так, без усилий. И в высшей степени хреново понимать, что усилия-то ты приложил, постарался, но того, что сделал, безнадежно мало для исправления создавшейся ситуации.

Я не люблю чувствовать себя беспомощным. Не люблю обстоятельств, которые не оставляют выхода. Плыть по течению и ждать, что все само собой образуется, претит моей натуре.