– Не бойся. Шубу все равно никто не найдет, и никто ничего не докажет. Насколько я помню, те люди, которые помогали тебе в этом грязном деле, живут на Украине. Ты мне только одно скажи: ты действительно после этого скандала приходила и извинялась перед Ольгой?

– Правда. Я испугалась, что Алик бросит меня, он не такой дурак… Я-то думала, что он ничего не узнает, они же перестали встречаться… Мне сон тогда дурной приснился. Словом, я испугалась…

– А что с ней было потом?

– Не знаю, но в магазине я их потом не видела, вместо них работали другие девчонки.

– Ты легкомысленная, Лиза, ничего не можешь довести до конца. Я бы вот, например, эту Ольгу посадила. А что? Сегодня не украла – завтра украдет.

Лара вдруг поняла, что сморозила глупость, остановилась прямо посреди улицы и посмотрела на Лизу. И вдруг ее осенило:

– Знаешь что, сестричка, ну-ка посмотри-ка мне в глаза! Они действительно разбились в машине случайно или же это твоих рук дело?

Роман Гончаров так увлекся Викой, что позволил ей поселиться у себя на старой мельнице, и теперь, после того, как история с изнасилованием какой-то там Марины улеглась и даже забылась, успокоился окончательно и понял, что влюблен. Он перевез из своей городской квартиры, где проживал с матерью, школьной учительницей, кое-какую мебель (диван, старый комод и книжный шкаф), постель, посуду и даже запасы домашних консервов и стал жить с Викой как с женой. Утром после завтрака он провожал ее в медицинское училище, потом возвращался и работал, писал свои картины. После двух часов Вика возвращалась, разогревала обед, и они трогательно, чуть ли не в обнимку, устроившись за маленьким круглым столом, обедали, затем спали часов до пяти-шести, и вечером, до полуночи, каждый занимался своим делом: Вика читала медицинские книги, готовила еду на завтра, а Роман продолжал работу над своими холстами. За две недели такой райской, романтической жизни, пропитанной, как густым сладким сиропом, любовью, родилось два отличных Викиных портрета и натюрморт с зимними яблоками. Натюрморт Роман весьма выгодно продал одному заезжему коммерсанту, а портреты решил оставить себе: не мог позволить, чтобы кто-то владел родным ему лицом, ее глазами, губами, черными кудрявыми волосами…

Его мать, тяжело переживающая увлечение Романа какой-то девчонкой, которую она даже видеть не желала, хотя Роман и звал ее к ним на мельницу, хотел познакомить с Викой, а заодно показать ей, трепетно относящейся к творчеству сына, на редкость удачные, по его мнению, портреты, с ужасом ждала известий о беременности своей бутафорской невестки. Роман же, чувствуя, что отношения его с матерью с каждым днем становятся все прохладнее, пытался убедить ее в том, что Вика хорошая, что они любят друг друга и что, возможно, именно она-то и станет его женой, вдруг начал понимать, что мать любит его какой-то болезненной, эгоистической любовью и что, будь его избранница даже святой, все равно не пожелает отдать ей сына, и что его личная семейная жизнь в любом случае обернется для него потерей матери. Он еще не знал, готов ли он к этому, но заходить к матери стал реже и даже, думая о ней, начал испытывать неприятное, щемящее чувство, как если бы не он, а мать предала его, бросила. Не так он представлял себе свою взрослую жизнь. Он всегда видел свою мать рядом с собой, рядом с самыми близкими ему и дорогими людьми – женой, детьми…

Природа щедро одарила Романа талантом рисовальщика, он рисовал с раннего возраста, причем на всем, что попадалось под руку: на бумаге, стенах, столешнице, оконных стеклах и даже на собственной коже. И мать, воспитывавшая его без мужа (отца своего Роман так никогда и не увидел, хотя знал, что он живет где-то рядом, в Марксе, и что у него своя семья и еще двое сыновей), никогда не ругала его за разрисованные стены и окна, она чувствовала, что Роман – прирожденный художник, и очень рано стала покупать ему краски, кисти и все, что могло бы понадобиться мальчику для рисования. После десятилетки он с легкостью поступил в художественное училище, отлично окончил его и теперь, превратив с помощью матери и ее хорошего друга, занимавшего не последнюю должность в администрации города, старую мельницу в комфортную, отапливаемую и просторную мастерскую, практически все время проводил там. Романа уважали в городе, многие, кто видел его работы на художественных выставках, здоровались с ним и улыбались ему, хотя и не могли позволить себе купить его картины, но настоящая известность к нему пришла только после того, как он выставился в Радищевском музее в Саратове; несколько его работ были куплены иностранцами, пару раз его фото (залитая солнцем белокурая голова с веселыми глазами на фоне яркого волжского пейзажа) появились на обложках журналов. Растиражированный буклет с фотографиями его женских портретов и обнаженных красавиц (натурщиц своих он выбирал среди студенток марксовского музыкального и медицинского училищ) за символи-ческую плату был разобран и раскуплен на рекламные вкладыши в ресторанные меню и дисконтные карты магазинов женского белья.

Перебираться в Саратов он пока не собирался, считал, что еще рановато, что не дорос, но после каждой выставки или удачно проданной картины начинал чувствовать, что в Марксе ему становится тесно, что рано или поздно ему предстоит сделать выбор – оставаться ли вообще в России или же переезжать за границу, воспользовавшись покровительством какого-нибудь состоятельного иностранного поклонника.

Вика же, став жить с Романом, была просто оглушена своим неожиданно свалившимся на нее счастьем и молила бога о том, чтобы Роман только не разлюбил ее. Она понимала, что не чета ему, талантливому, красивому и подающему большие надежды художнику, и что он живет с ней лишь потому, что она вовремя подвернулась ему под руку, что ему было удобно с ней, спокойно и надежно. Но стоит ему встретить более интересную девушку, богатую духовно, какую-нибудь музыкантшу, к примеру, или филологиню, как он, присмотревшись к Вике, вдруг поймет, что чуть было не связал свою жизнь с девушкой не очень-то и красивой, во-первых, к тому же простой, лишенной творческой жилки, и что единственное, что она хорошо умеет делать, так это готовить тушеную кислую капусту с колбасой да еще прибираться в мастерской.

К тому же она отлично помнила, каким обманным способом вошла в его жизнь, словно совершила с ним сделку, пообещав алиби (которое, кстати, ему и не понадобилось – ту девчонку, оказывается, никто и не насиловал, просто она приняла желаемое за действительное, дура), и каждый раз вспоминая это, ей становилось не по себе – уж больно хотелось ей чистых, искренних отношений, которые строились бы на любви, а не на страхе или желании отблагодарить ее за то же самое алиби…

Старая мельница превратилась для Вики в золотую кофейную мельницу, куда упорный и сильный Роман щедро ссыпал горстями свою любовь и ласку, свои драгоценные картины и художнические надежды… Такой, во всяком случае, она увидела свою жизнь в одном из самых чудесных своих «мельничных» снов…

А в начале ноября она поняла, что беременна. События в ее личной жизни нанизывались на дни и часы с удивительной скоростью, аж дух захватывало… Уж теперь-то Роман ни за что ее не бросит, не сможет, не посмеет, даже если разлюбит, если появится в его жизни другая женщина. Он сам говорил, что у него будет много детей… И при мысли, что по устланному толстыми коврами плиточному полу на мельнице будет бегать босоногий толстенький малыш с белыми кудряшками, у нее замирало сердце. А в пронзенной солнечными лучами будущего сиреневой картинке возник силуэт незнакомого ей европейского города с башнями, готическими зданиями, узкими улочками и шпилем собора… Да, они уедут, несомненно уедут, бросят этот пропахший Волгой и рыбой городок, куда-нибудь в Австрию, туда, где живет тот толстяк, который в прошлом году купил у Романа (она сама видела фотографии с выставки) целых пять картин! Он звал его с собой, сказал, что купит ему дом, поможет с выставками, что он понимает, какое будущее ждет Романа, что верит в него…