– Мой муж…

– Что?

– Я изменила ему.

– Один раз или…

– Несколько… Много раз.

– Он узнал?

Патриция трясет головой, и по ней видно, что она говорит правду. Значит, нерв задет, поскольку ее глаза начинают заполняться слезами.

– В прошлом году он умер, – снижает она голос до шепота.

– Внезапно?

– Да.

– Значит, тебе так и не представилось возможности очиститься?

– Это меня убивает. Ест поедом. Каждый божий день.

– Но может, оно и к лучшему, что он умер в неведении? Умер с верой, что ты верная, искренняя жена?

– Не знаю. Он был мне другом. Я делилась с ним всем, что у меня было.

Лютер тянется через стол и трогает ее рукой.

– Спасибо, Пэт. Душевно тебя благодарю.

– У нее преэклампсия, – сказал кто-то.

Голос показался знакомым. Я открыла глаза, но вместо дома и кровати увидела себя привязанной к каталке в «Скорой». За руку меня держал Фин.

– Ничего подобного.

Женщина. Парамедик. Щекастая, с суровым лицом.

– Это спазм. Но не преэклампсия, а самая настоящая эклампсия, в разгаре. Почему у этой женщины не постельный режим?

– Эта женщина вас слышит, – сказала я, но язык оказался до странности шершавым, и вышло размазано, как у пьяной.

«Бип-бип-бип-бип», – тревожно зачастил датчик, прикрепленный, как оказалось, к моему непомерному, голому, раздутому животу.

– Кардиограмма нормальная, – сказала врач. – Плод не потревожен. Но вам надо быть дома, в постели. С вами разговаривали насчет сохранения?

Я попробовала сесть, но ремни на плечах мне этого не дали. Было видно, как в задние двери «Скорой» на меня таращатся Херб, Том и Макглэйд, каждый неодобрительно на свой манер. Хотя у Макглэйда вид скорее похмельный.

– Вообще-то, мне по делам, – зашевелилась я. – Вы меня выпустите?

– Не по делам вам надо, а в клинику под наблюдение. Ваш муж сказал…

Я метнула в Фина взгляд.

– Он мне не муж. Расстегните меня.

Врач не пошевелилась.

– Послушайте, – сказала я. – Я обещаю, что прямо сейчас поеду домой и лягу. Об эклампсии мне известно все. Ее не вылечить ничем, кроме родов. А мне до этого срока еще три недели. Поэтому ехать в больницу мне нет никакой необходимости. Со мной все хорошо.

– Как раз ничего хорошего, – сказала врач. – При следующем спазме вы можете вообще не очнуться. Вы понимаете, о чем я? Если вам все известно об эклампсии, то вы должны быть знакомы и с таким термином, как полиорганная недостаточность. И вы, и ваш ребенок в серьезной опасности. Вам нужно в больницу.

– Это мой выбор, – сказала я, – а не ваш. И не его, – кивнула я на Фина.

Тут я заметила, что в руку мне вживлена капельница.

– Это еще что?

– Магнезия. От спазмов.

– Меня от нее тошнит.

– Тошнит вас не от нее, а от токсикоза. Вы сейчас просто фабрика по выработке ядов. Пока у вас не пройдут роды…

Я ее не дослушала. Слезы вдруг хлынули ручьем таким неудержимым, что того гляди произойдет паводок. Да, я упряма, но ведь не идиотка. А веду себя как последняя, эгоистичная козлина. Сохранение – действительно то, в чем я нуждаюсь. И перед Фином мне надо повиниться. Да и не только перед ним.

Но я сумела зажмуриться и удержать все внутри себя. Дело было не только в моей неготовности к материнству. А в том, что за мной по пятам крался гибельно опасный человек. Которому несомненно известно и о медиках моих, и о предполагаемой дате родов; может, он на меня в эту самую минуту смотрит.

А я… Я не подготовлена к противоборству, когда грудью вскармливаю малыша. И в таком уязвимом состоянии мои друзья, если что, меня вряд ли уберегут.

Но может, у меня хотя бы получится выскользнуть из-под удара.

– Женева, – ломким голосом, сквозь слезы произнесла я. – Я поеду на Женевское озеро.

Чувствовалось, как Фин сдавил мне ладонь.

– Правда? – голосом, полным радостной надежды, прошептал он. – Ты согласна?

Я закивала молча, порывисто, понимая, что могу разреветься.

– Спасибо, Джек, – целуя мне лоб, промолвил он.

– Пожалуйста, отвези меня домой, – все-таки сумела промямлить я, сохраняя остатки запаса прочности.

Был примерно полдень. На третьем этаже Льюисон-Холла сквозь жалюзи сочился скудный свет, полосами ложась на обстановку тесного, загроможденного кабинета Реджинальда Маркетта – доктора кафедры древней литературы Колумбийского колледжа. Стук в дверь вынудил его оторваться от чтения курсовой работы – двадцати пяти страниц на тему «Пословиц Ада» Уильяма Блейка. Работа читалась так гладко, что можно было с уверенностью сказать: самому автору не принадлежит в ней ни слова. Эту студентку Маркетт помнил. Весь семестр она тянулась ни шатко ни валко, а потому произвести что-либо подобное по калибру не могла решительно никак. Видимо, по своей опрометчивости попрыгунья раскошелилась на вариант для отличников, а не для хорошистов – что, собственно, и подрежет крылья ее взлету к вершинам успеваемости.

Маркетт отложил работу и стал пробираться между штабелями бумаг, книг и ископаемой корреспонденции (кое-что со штемпелями еще прошлых десятилетий). Вся эта сумбурность его нисколько не тяготила. В хаосе он обретался и процветал. Единственной мыслью на его пути к двери было отследить, какой именно сайт о Блейке лег в основу купленного этой вертихвосткой опуса. Возможно, на следующем занятии он огорошит ее устной экзаменовкой с пристрастием. Посмотрим, как она будет рдеть, лепетать и метаться. Таких плутишек надо выставлять напоказ, чтоб другим неповадно было. Подвергать болезненной, беспощадно наглядной и унизительной экзекуции. А иначе никак.

Открыв дверь, на пороге Маркетт увидел бледного брюнета с хвостом на затылке, в черном блейзере и синих джинсах. Необычность антуража довершали черные ковбойские сапоги.

– Чем могу служить?

– Профессор Маркетт?

– Так и есть.

Мужчина протянул руку.

– Роб Сайдерс из издательства «Эншент». Я вам на прошлой неделе посылал имейл о нашей заинтересованности в публикации книги о Данте.

Маркетт с легкой подобострастностью пожал гостю руку.

– Ах да, разумеется. Прошу прощения. Вы, кажется, сообщали, что будете проездом? Прошу вас, заходите.