— Насколько я понял, тут всего шесть отделений. Как они называются?

— Ну да, шесть. — Мне было немного лень объяснять после того, как я подумал об этой симметричности в Больнице и вообще в мире. — Есть два отделения патологии. Мужское и женское. Туда поступают новички. Они содержатся в режиме изоляции. Двери не открываются. Выход только с санитаром. Вот смотри, решетки там. Напоминает тюрьму, но ничего не поделаешь. Туда поступает много больных с агрессиями — очень неспокойных. Острые состояния, ты знаешь, требуют изоляции. Представь себе кого-нибудь в тяжелом кататонном возбуждении… У меня был один пациент, которого зафиксировали на койке…

— Зафиксировали? Как так зафиксировали? — сглотнул юный доктор от нездорового любопытства. Его это волновало, вот он и спрашивал.

— «Зафиксировали» — это то же самое, что привязали. Эвфемизм. Психиатрия перенасыщена эвфемизмами. Мы ведь никогда не говорим «привязан», никогда не говорим «электрошок»…

— А электрошок все еще используется? — и нездоровый интерес молодого врача достиг своей маленькой кульминации. Он опять беспокойно сглотнул.

— Ха-ха. Конечно используется. Причем активно. Мы делаем по шесть-восемь в неделю. Кстати, очень эффективный метод. Очень! Я серьезно. Там, где не помогают никакие лекарства, электрошок справляется чудесным образом. Не электрошок, — засмеялся я, — это называется «электроконвульсивная терапия». Ясно тебе?

— Но разве это не антигуманно? — пробормотал юный врач и снова сглотнул, он кипел негодованием попранной гуманности.

— Ерунда! — засмеялся я, потому что к тому времени я успел сделать несколько электрошоков. — В этом ничего антигуманного нет. Просто из памяти стираются два-три часа. А эффект от этого прекрасный. К тому же, электрошок делают при определенных показаниях. В некоторых случаях — это самый лучший метод.

— Например? — подозрительно спросил меня юный врач.

При старческих депрессиях с отказом от еды. Тяжелых, медикаментозно неизлечимых депрессиях. Вот возьми, и почитай об этом. Всего пять-шесть показаний. Или восемь — уже не помню. При восьми состояниях назначают электрошок. Как-то так…

— Понятно. А какие, говоришь, есть еще отделения?

— Два отделения для престарелых. Деменции. Атеросклеротические деменции, альцгеймер, пресинильные деменции. Альцгеймер как раз и есть пресинильная деменция. Старческие депрессии… Раньше в мужском отделении для престарелых содержались алкоголики и наркоманы — таких уже в больнице не водится… Кроме врачей, ха-ха. Есть и два отделения реабилитации. Мужское и женское. Там, по большей части, дефективные. Ну эти, с шизофренным дефектом личности, — недовольно запыхтел я, потому что мне приходилось столько всего пояснять; смешно — как ребенок ребенку. — Там лечатся спокойные больные. Они свободно передвигаются по территории. По большей части, ходят в кабак Терезы. Ну в тот, рядом с Искыром, — посмотрел я на молодого врача, а он слушал молча. — Еще есть вопросы? А то пошли, выпьем по пивку. В мужской патологии есть холодное пиво. Не то чтобы всегда. Но сегодня есть.

— Ну, не все тут ясно. Ладно, успею еще. Мне бы просто хотелось понять, — и он на миг задумался, — что за люди в Больнице?

— О-о-о, — протянул я, — очень сложный вопрос. Грустные люди, мне кажется. Вообще-то — и веселые, и грустные. Всякие. Нельзя вот так взять и обобщить. Важно не считать их безнадежными. Они не безнадежные. Их можно спасти. Да они и так спасены, если присмотреться, — произнес я и снова засмотрелся на тех двоих пациентов, которые прогуливались в другом конце двора. Они наблюдали за какой-то собакой и говорили с ней. Двор был полон маленьких, симпатичных щенков. И больные с ними разговаривали.

— Ага, — засмотрелся на пациентов молодой врач. — Гляди, как радуются, как пташки божьи.

— Только не впадай в излишнее умиление, — сухо сказал я и снова почувствовал себя старым, обремененным опытом. — Они совершенно обычные люди. Обыкновенные. Плохие, хорошие… Откуда мне знать. Может, они — как здоровые. Кто был хорошим человеком, остается таким. Не знаю. Вот так. Ладно, пошли в мужское отделение.

— Ладно! — сказал молодой врач, и мы зашагали, а полы наших белых халатов раздулись, словно паруса игрушечных корабликов.

А пока мы шли, я думал. Господи, как же я еще молод, и каким старым хочу казаться. Даже смешно. Как же мне хочется быть советчиком и спасателем, притом немедленно. Хочется стать сразу учителем и мудрецом. Врачом и целителем. А приходится куда-то тащиться и выпендриваться перед таким же юнцом, как я сам. И сухо сглатывать от негодования на собственную молодость. Новобранцы, ха! Тупые новобранцы. Смотрю я на этих пациентов, и ничего особенного к ним не испытываю. Они мне кажутся странными и немного пугающими. И я чувствую в душе только тревожное непонимание. Наверное, это нормально. Все равно.

— Пошли, пропустим по стаканчику пивка, — повторил я и хлопнул молодого врача по худой спине. А он рассмеялся.

Начал ли я привыкать к Безумию? И вообще, видел ли я его, знал ли, где оно скрывается? Там, где было логично его обнаружить, или там, где никто никогда не искал?

И вообще — существовало ли безумие?

Психиатрическая клиника. Остров, болото, кладбище и райский сад одновременно. Я ехал туда с утра пораньше, пересекая весь город, всю жужжащую и брюзжащую Софию.

И не знал, чего именно ищу в этой громадной Больнице.

Знаю, логично искать Безумие в головах сумасшедших, из которых по моим представлениям стали классифицироваться новые группы. При этом, пациенты выделялись в отдельную группу. То есть, мир для меня разделился на людей Наружных и Внутренних. На Здоровых и Пациентов.

Было бы логичным искать следы Безумия в папках с тысячью исписанных листов — пыльных и безнадежно забытых, сложенных по годам в шкафах с табличками. Там оно излагалось тысячами бесполезных, стандартных психиатрических терминов, за которыми, однако, часто прочитывалась невероятная печаль и ужас, вырисовывались зловещие истории. Искать в них это страшное существо — Безумие — бессмысленно.

И я все яснее понимал, что оно совсем не в них. В них и не в них. Сумасшедшие просто жили другой жизнью. И, черт побери, эта жизнь была не хуже моей. Кроме того, с каждым днем я все больше убеждался в справедливости почти издевательской закономерности: врачи всего-навсего играли роль шутов, забавляющих безумцев.

Каждое утро мы выходили из автобуса, из грязного, раздолбанного служебного автобуса с просиженными сидениями и дырявыми, превратившимися в лохмотья чехлами, выходили и отправлялись в открытые объятия наших сумасшедших, а они нас ждали — или в унынии, или в нелепом перевозбуждении; но мы всегда были готовы войти в свою роль — забавлять их. Они ждали случая, чтобы нас спровоцировать: выпрашивали сигаретку, жаловались на что-то незначительное, без причины орали, а мы как будто только этого и ждали — мы, молодые врачи-энтузиасты.