— Бегите обедать! — примиряюще сказал я. — Все марш по корпусам!

— Хм! — за моей спиной кто-то посмеивался и пыхтел.

— А, доктор Г., — повернулся я и развел руками, извинительно и смущенно улыбаясь всем своим дрожащим телом.

— Бывает! — сказал доктор Г. — В первые десять лет со мной часто такое случалось. Гм, — ухмыльнулся он. — Мне кажется, бензин не горит вот так… от сигареты…

Потом он взялся за свою священную косилку и медленно и спокойно покатил ее в гараж. Я пошел за ним, как щенок, потом понял, что незачем его преследовать, повернулся и зашагал в мужское отделение, туда, к больничной еде.

— …Но я не уверен… — закончил свое предложение доктор Г., скрываясь вместе со своим огромным, величественным животом за углом своей крепости.

Я работал в Больнице без выходных, пропадал там все субботы и воскресенья и ломал голову над тем, как сделать свою семью и свою жизнь счастливыми; но мой бедный разум не мог выдумать способа постичь семейное счастье и благополучие без денег.

Мы — молодое поколение Болгарии — были отравлены. У нас были ясные воспоминания о другом времени, в котором нам обещали величественную жизнь. Весь мир во времена нашей ранней молодости был обозначен стрелками, указывающими наверх. Все было восходом.

Но потом эрекция нашей молодости спала. Не было никакой возможности стать счастливым, если ты не был стальным или платиновым дзен-буддистом, который, пребывая в блаженном равнодушии, радуется уродливому миру вокруг.

На работе мне платили 17 долларов.

Я вставал в пять утра, работал среди толпы сумасшедших, а также нормальных, взбесившихся от отсутствия даже малой толики здравого смысла. Я тоже был возмущенным, бездушным, запутавшимся, озлобленным.

И вот, в один из таких дней появилась Ив.

После чего жизнь потекла по-другому. Месяц за месяцем мы встречались — тайно днем, тайно и в некоторые из ночей, когда я дежурил или говорил, что дежурю. Мы гуляли по аллеям Больницы, расходились, останавливались как будто случайно, дрожали от волнения, молчали. Потом расставались, ныряли в Безумие, потом снова встречались. Шли месяцы.

Как-то так…

Мы были любовниками. Я вам уже говорил? И буду повторять это непрестанно. Скажу, почему: потому что некоторые слова в нашем языке приобрели грязный, неприятный смысл. Из-за использования их для описания уродливых вещей. Такие слова, как «любовник», «сумасшедший», «страсть», «ад» и «душа» приобрели странный, неприятный привкус. Из-за грязных губ, грязных душ, грязных содомов в головах моих современников.

Мы с Ив любили друг друга, но я не был ее бойфрендом. Боже мой, какое противное и пошлое английское слово, которое стало сейчас таким расхожим. Бойфренд — это мужчина, с которым на семейных началах, но без заключения брака живет госпожа; бойфренд — это и тот маленький мальчик, который под нашими окнами шел с девочкой в кафе, они смеялись и толкали друг друга; бойфрендами были и два рецидивиста из варненской тюрьмы, которые имплантировали друг другу в пенисы охотничью дробь.

Но я не был бойфрендом.

Однако, было бы так же смешно называть нас просто друзьями. Так вот, я был женат, а она была женщиной, вторгающейся в наш брак. Между нами не было никакой дружбы. Мы были такими же друзьями, как Нерон и Мессалина.

Нам было бы смешно называться еще как-то, кроме «любовники». Но «любовники» было ругательным словом. Грязным и липким.

Наверняка в болгарском языке слово «любовник» не сразу стало таким уродливым, только потом, позже к нему присосались эти похабные полипы-коннотации: похоти, алчности, интриганства и многие другие.

Пожалуй, я опишу эту отвратительную картинку, эту пошлую карикатуру, в которую превратилось упомянутое слово. Любовница.

Кто, думал я, кто превратил его в ругательство? Ух! Как будто было мало желающих!

Вот! Я вам скажу, кто: мелкие, измельчавшие до полной ничтожности лавочники; мнительные, подозрительные мещане; идиоты на госслужбе социалистических хлевов; интриганы и сплетники из центра Софии, потонувшие в мелкособственнических аморальных предрассудках. Все те, кто живет в постоянном самодовольно-собственническом свинстве…

Да. Именно они. Хотя, чтобы не выглядеть злобным, я скажу так: виноваты были они, нормальные люди моего времени.

Это слово произносили своими грязными губами всякие полупроститутки, слывущие приличными дамами, поскольку дорого были одеты.

Разные высокомерные моралисты, вслух осуждающие всех влюбленных, а дома хранящие фотографии мертвых, невинных голых деток… ха!

Сегодня это слово запятнано. Я не хотел его употреблять по отношению к моей Ив.

Вот что я представлял себе, когда кто-нибудь говорил «любовница»:

…Любовница — это женщина, разбивающая семьи, вертящая соблазнительной задницей перед раскрасневшимися и тупыми мужиками…

…У нее большая бородавка на толстом носу и боа из фальшивых страусовых перьев на шее…

…Это крупная, краснощекая и самодовольная дамочка. Она пахнет возбужденным зверьком, а также рыбой и гениталиями…

…и наглыми духами (но дорогими, купленными ее любовником!)

…Она работает служащей в каком-нибудь учреждении, например, в ООО «Монтажи», происходит из семьи партизана и кондукторши и является плодом незаконной любви самого Социализма. Она делала восемь криминальных абортов, а также тысячу пятьсот наращиваний ногтей. Для нее и аборты, и наращивания ногтей, и Тотальный Педикюр являются равноценными слагаемыми статуса любовницы.

…Она интриганка, а в сумочке носит визитки по крайней мере трех гадалок на кофейной гуще, к которым обращается по поводу своих любовных… Ха-ха! Вот и еще одно слово — «любовных похождений». Да! Похождений!

Кошмар!

Моя рыжеволосая Ив не имела с этим ничего общего.

Она была заводной и слегка сумасшедшей хиппи.

«Грустно тебе, доктор Соте, а может, весело, скажи?» — вот какие вопросы задавал я себе, когда смотрел на своего коллегу, македонца с острым и горбатым носом, торчащим под шапкой курчавых волос.

Доктор Соте был похож на горбоносую афганскую борзую, которая готовилась выиграть множество забегов с другими борзыми. Много лет подряд. Горбатый, большой нос, совсем тонкое, далматское лицо, длинные вьющиеся волосы, а сам он — тонкий, как длинная жердь. Симпатичный доктор. И очень амбициозный. Молодой, совсем молодой — вряд ли старше меня. Из тех, что пугали меня капитально, основательно и всей своей сущностью. Они могли превратить психиатрию в схоластику и жонглировать ею, как вредоносным орудием. Такие люди элегантно строили фразы, вставляя в каждую из них, по крайней мере, по четыре современных термина. Говорили на впечатляюще запутанном психиатрическом жаргоне. Такие слова, как «парадигма», «дискурс», «дихотомия» и «иррелевантно» были для них как собаки для старого охотника, которому лень самому пойти и принести себе тапочки из прихожей.