— Гниды! Они до того меня довели, что я просто рассвирепел. Как поймаю какую-нибудь, да как зацеплю ее меж ногтями, и хрррусть, давай ее мучить до наступления смерти. Ах, мерзкие твари!

— Ой, пупсик, до чего же ты у меня кровожадный!

— Что бы там ни было, я считаю, Жаку предпочтительнее в этом зрелищном зале больше не появляться.

— Но ведь у меня нет вшей!

— Посмотрим, посмотрим.

— Пап, неужели запретишь?

— Я подумаю. Подумаю. Во всяком случае, следующее воскресенье ты проведешь с нами и Маньенами. Мы поедем на прогулку в лес.

— Ну вот!

Сначала он дуется. Старшей сестре, Доминике, начхать, она всем своим видом демонстрирует свою взрослость. Зато Камилла обижается. Потом они отстают от взрослых. Идут молча.

Под деревьями растут какие-то маленькие цветочки, бледненькие, на коротких стебельках. Камилла срывает один из них и сует Жако под нос:

— Понюхай!

Жако ответственно шмыгает носом.

— Не пахнет, — говорит он.

Она срывает другие. Он рассеянно за ней наблюдает.

— Ты не поможешь мне? — спрашивает она.

Он подключается к поискам, которые его мало интересуют. Камилла уже успела набрать целый букет.

— Красивые, — говорит она. — Голубые.

— Тебе идет, — говорит Жако.

— Какой ты галантный.

Для солидности Жако вытаскивает из кармана большой складной нож с пилками, крюками и отвертками. Раскрывает большое лезвие и принимается элегантно чистить себе ногти.

— Что ты думаешь о моей сестре? — спрашивает Камилла.

Он решительно запускает свою финку в ствол дерева, но промахивается — оружие падает на землю.

— Плевать я хотел на твою сестру, — говорит он, поднимая нож.

— Сядем? — предлагает Камилла.

Они нашли подходящее местечко. Жако очистил свой участок земли от веточек, которые могли бы создать неудобство для сидения, и уселся. Камилла плюхнулась возле него. Ай! взвизгнула она, после чего принялась вытаскивать из-под себя сучки и камешки и отбрасывать их вдаль. Жако несколько раз вонзает свой кинжал глубоко в перегной — сразу чувствуется запах плоти погибших грибов, — затем, передумав, подбрасывает холодное оружие и ловит его плашмя на ладонь.

— Ты порежешься, — говорит Камилла.

Он даже не пожимает плечами.

— Ты порежешься, — повторяет Камилла.

Он кладет растопыренную пятерню на землю и принимается быстро втыкать нож между пальцами.

— Не хочу даже смотреть, — говорит Камилла.

Она отворачивается. Жак прерывает свою игру.

— Ты ходил в кино на этой неделе? — спрашивает она.

— Да. В четверг. А если бы меня не упекли на прогулку с твоими родителями, то пошел бы и сегодня.

— То, что ты сейчас сказал, не очень-то любезно по отношению ко мне.

— Признайся, ведь невесело гулять с предками.

— Да, но ведь здесь я!

— Да, конечно. Но если бы не ты, какая скучища, какая скучища! К счастью, не все воскресенья такие. На следующей неделе в «Рюэйль-Палласе» будут показывать стоящий фильм, про преступления Борджии[44].

— А о чем это?

— О папах, куртизанках и отравлениях.

— Да ты что!

— Говорю тебе. Эту историю я знаю и уже видел афишу. Так что могу себе представить.

— Я бы хотела посмотреть.

— Хочешь, я свожу тебя тайком?

— Ой, нет! Я боюсь. Если об этом узнают, мне влетит.

— Ну тогда сиди дома. Ты никогда не узнаешь, как Папа Римский ухитрился отравить свою дочь.

— Ты мне потом расскажешь, ладно? А как это у Папы может быть дочь?

— Как? Да так. Папой может быть кто угодно, главное, чтобы избрали.

— А ты мог бы быть Папой?

— Естественно. И ничто мне не мешает когда-нибудь им стать.

— А как же ты тогда на мне женишься? Ведь ты женишься на мне, да? Обещаешь?

— Посуди сама, как только я становлюсь Папой, я — непогрешим и могу издать указ, что Папа имеет право жениться.

Камилла поворачивается к нему:

— Ты сделаешь это ради меня?

— Конечно.

Она прижимается к нему, берет его за руку и целует в щеку.

— Какой ты добрый, — говорит она.

— Это что, — говорит Жак. — Сейчас я тебе покажу, как целуются в фильмах, которые тебе запрещают смотреть.

Он хватает ее и показывает как.

— Ты меня обслюнявил, — отталкивая его, говорит Камилла.

Он показывает еще раз.

— Ты мне в рот слюны напустил! — кричит она. Появляется Доминика.

— Вас искали, — высокомерно объявляет она. Доминика, это еще ничего. Вот папаше Маньену такие штуки совсем бы не понравились. Если когда-нибудь он застанет их за этим делом, то все.

Он их застает:

— Отныне мои дочери не будут общаться с вашим сыном. С вашим сыном, — и добавляет: — С этим подонком!

Затем он переезжает, и прогулки по лесу с Доминикой и Камиллой прекращаются.

Ill

Он играл на трубке, выдувая звуки через нос, и в этот момент прозвенел будильник. Трубка была особенной, она не имела ничего общего с обычной трубкой, как корнет-а-пистон не имеет ничего общего с обычной трубой. Он давал сольный концерт, ему аплодировали. Он дотянулся рукой до будильника и выключил джаз[45]. Еще какое-то время он забавлялся, думая о своем сне, пока не вспомнил, что ему предстоит закончить симфонию в ля-бемоль, так сказать, миноре.

Откинув одеяло, он спрыгнул с кровати и посвятил традиционные полчаса занятиям физической культурой с привлечением гантелей и эспандера. Он так старался, что уже не мог отчетливо воссоздать свое музыкальное детство; воспоминания прояснились, когда щетина на намыленной щеке исчезла под лезвием жиллетт: он увидел себя пятилетним мальчуганом, играющим на пианино перед избранной публикой. Его отец граф де Цикада долго не решался уступить призванию сына, так как предпочитал для него дипломатическую карьеру, но в конце концов уступил. В семь лет Жак играл матери Баха-отца, в восемь — изобрел семидырную сфингу[46], в девять начал сочинять. В пятнадцать лет он снова доказывает свою гениальность раздвоенным концертом с зачесом против шерсти для трубчатой кифары и бирманской свирели (оп. 37).