мне делаешь? Ну и пусть. Знаешь ли, люди столетиями, тысячелетиями совершали открытия, шли наперекор чужим мнениям, чтобы ты здесь и сейчас, именно сегодня восхищался этим трудом, чтобы другие люди потом благодаря твоему уважению восхищались уже тобой и твоим трудом. Да работы Галилео вообще были под запретом церкви годами! Он ради людей, а они как были против него в те времена, так видимо против него и остались на твоём примере.

Мирон. Как ты сказал?

Бажен. К чему теперь придираться начнёшь? Да сколько можно! Как тебя учить теперь? Ты стал несносным.

Мирон. Нет, подожди, ты слово какое-то сказал, которого я раньше не знал… Церкви? Кто такие церкви?

Бажен издаёт нечленораздельный звук удивления и мешкается прежде чем ответить.

Бажен. Если бы ты прилежно учился, мы бы очень скоро дошли до этой части биографии и я бы рассказал тебе об этой теме, но тебе ведь это не нужно…

Мирон. А мне кажется, что ты просто сейчас сглупил и сказал то, что не должен был. То, что запрещено Вселенной и не положено знать, как мне, так и тебе. Я знаю уже все слова, всё, что я вижу и всё, что существует в нашем мире известно мне! Не ты ли убеждал меня в этом?

Бажен. Ты сейчас ходишь по лезвию ножа, Мирон. Перестань, пока не задело. Вселенная всё слышит.

Мирон. Да и говорить-то уже нечего…

Бажен. Да, ты прав, уже нечего. Занятие окончено, можешь быть свободен.

Мирон. Я всегда свободен.

Мирон уходит.

Бажен. Надо срочно что-то делать…

Бажен звучно захлопывает книгу. Затемнение.

Сцена третья. Ночь, снова горит только один фонарь. Катя выходит на крыльцо и садится, закуривает.

Катя. Последняя осталась… Надо приберечь.

Тихо выходит Мирон, садится рядом.

Мирон. Это что?

Катя. Мирон! Перестань пугать меня. Снова не спишь, да?

Мирон. Я сплю, ты знаешь. Ну, наверное, я уже не уверен… В любом случае. Ты жжёшь бумагу. Зачем? Пахнет не очень.

Катя молчит, удивлённая неформальностью.

Катя. Даже не знаю, как сказать тебе. У меня отец курил. Это плохой способ вспоминать его, но… Ох, погоди, ты, наверное, вообще не знаешь, что это. Тебе лучше и не знать.

Мирон. Слово “плохо” под запретом. Может навлечь наказание.

Катя. Но ты всё равно сказал его. Уже настолько ничего не боишься? Растёшь…

Мирон. Рядом с вами почему-то ничего не страшно. Мне всегда так хорошо, как будто самый гладкий и самый спокойный штиль. Даже волны не шумят. Слушайте, я хочу попробовать.

Катя. Тебе нельзя, ты маленький.

Мирон, посмеявшись. Правда? Нет, это мой научный интерес, я же должен знать всё.

Катя. Потом расскажешь своим, что покурил и меня в лес выгонят, ага. Я уж лучше тогда сама в лес схожу.

Мирон. Эй, не говорите такие вещи, Катя. Никому я ничего не скажу. Скажу, если не дадите попробовать.

Катя. Ах вот значит как? Ну мы ещё посмотрим, кто там кому что расскажет…

Мирон. Не понял сейчас.

Катя. А кто там запрещённые слова вслух говорит?

Мирон. А за кем повторили их?

Катя. Моим же методом, ну и ну. Видел бы тебя ты сам пару месяцев назад.

Мирон. Да ну тебя. Я всё-равно сплю, что мне будет? Я уже увидел, как ты это делаешь.

Пауза.

Катя. Но только чуть-чуть.

Мирон берёт сигарету, мешкается.

Мирон. Кать… я не могу.

Катя. Не можешь?

Мирон. Что-то мешает. Какое-то чувство в груди, от него живот болит.

Катя. Это нормально, я думаю. Тебе просто страшно, потому что это что-то новое для тебя. За пределами твоего понимания. Ты хочешь понять, зачем я это делаю, правильно? И поэтому у тебя есть желание испытать на себе. Я тебе скажу так, курение — самое вредное, что ты вообще делал раньше в своей жизни, скорее всего. Всё ещё хочешь попробовать?

Мирон. Да? Я думаю, что да. Вы зачем-то курите, значит что-то в этом есть. Может, вам это по каким-то причинам нравится, поэтому я…

Катя. А мне и не нравится.

Мирон. Тогда зачем?

Катя. Трудно сказать. Правда трудно.

Мирон. Я всё-таки попробую.

Мирон комично вытягивает губы трубочкой, втягивает в себя дым, морщится.

Мирон. Душит как! На вкус ещё хуже, чем на запах. Только человек, который себя не любит, будет заниматься этим.

Катя. Не совсем согласна, но… Мне понятна твоя реакция.

Мирон. Я ещё раз… Ну нет, всё то же самое. Горько очень. Теперь на голову что-то давит.

Катя. Всё, хватит с тебя. Как ощущения?

Мирон. Не думаю, что захочу ещё. Было бы хорошо, если бы вы тоже перестали это делать. Я думаю, оно настолько же вредно, насколько горько и неприятно.

Катя. Тут ты, конечно, прав… Я подумаю над твоими словами.

Мирон. Ты не против, если я останусь и просто посижу?

Катя. Посиди.

Пауза. Шелестит ветер.

Мирон. Я иногда лежу.

Катя. Лежишь? Звучит как что-то нормальное.

Мирон. Да, я тоже думаю, что это нормально. Я лежу, рассматриваю стены, эти трещинки. Наши старые обои и побелка там-то, там-то. И вот тогда меня переполняет пустота. Я ей до краёв полон. А когда пустоты становится так много, что стены мне кажутся уже такими… плоскими. Ну, я не знаю как сказать. Стены плоские и сам я плоский. На душе плоско. И, когда я самый пустой и самый плоский, я просто переворачиваюсь на спину и смотрю потолок. Я давно знал, что люстры у нас везде разные. Где только отец их выдумал? Думаю, как он их расчерчивал, как выдувал стекло и восхищаюсь его умом. Это же надо так. А потом придумать новую люстру и повесить… да хоть в кухне. Хотя там не люстра, там много ламп больших, я ошибся. Вот в спальне у меня люстра. Другая. Но вот я кажется выучился у этой люстры, какая она есть, и снова мне плоско и снова пусто, и я не знаю, куда себя деть. Я…

Катя. Мирон.

Мирон… Я потерялся как будто. Ну, нельзя потеряться у нас дома, а я взял и потерялся. Эх. Бажену бы не понравились мои слова, он бы сказал, что всё это моя выдумка, потому что я привык к тому, что я счастлив. А привыкание не даёт мне чувствовать, что я счастлив. Я ведь понимаю, но не чувствую. Так он говорит. Он прав, конечно, я счастлив.