– Первый день на работе, – обратилась Рената к продавцу. – Еще не понимает, что все нужно делать быстро. Пятнадцать минут – и все ваши каллы расхватают.

Сунув в ведро последний цветок, я встала. У торговца на прилавке были десятки видов лилий: тигровые, старгейзеры[1], гибриды де Графа[2], чисто-белые сорта Касабланка. Я смахнула крошку пыльцы с лепестка раскрытого старгейзера, слушая, как Рената торгуется. Она называла цифры гораздо ниже уплаченного другими покупателями, едва дожидаясь ответа, продолжала и резко замолкла, когда продавец согласился. Я подняла голову.

Достав кошелек, Рената помахала перед носом продавца тонким веером купюр, но тот их не взял. Он смотрел на меня. Его взгляд скользнул от моей всклокоченной шевелюры к лицу, задержавшись на ключицах, заставил вспотеть руки под длинными рукавами и, наконец, остановился на кончиках пальцев, испачканных липкой коричневой пыльцой. Этот взгляд вторгался в мое личное пространство. Я вцепилась в край ведра так, что костяшки побелели.

В неподвижной тишине Рената протянула руку, нетерпеливо помахав бумажными деньгами.

– Прошу, – сказала она.

Он потянулся за деньгами, но не перестал нагло оглядывать мое тело.

Его глаза скользнули вниз по многослойной юбке и принялись изучать полоску голой кожи между брючиной и носком.

– Это Виктория, – произнесла Рената, махнув рукой в мою сторону. Затем сделала паузу, словно ждала, что цветочник назовет свое имя, но тот молчал.

Он снова перевел взгляд на мое лицо, и наши глаза встретились. Было в его взгляде что-то беспокоившее меня, искра узнавания – вот что привлекло мое внимание. Я вгляделась в него пристальнее, и мне показалось, что передо мной человек, которому пришлось в жизни хлебнуть не меньше, чем мне, пусть опыт наш в чем-то и разнился. Он был старше меня лет на пять как минимум. Кожа пыльная, морщинистая – лицо трудяги. Видимо, он сам сажал цветы, ухаживал за ними и собирал. Труд сделал его тело стройным, мускулистым, и под моим изучающим взглядом он не дрогнул, но и не улыбнулся. Должно быть, его оливковая кожа была на вкус соленой. Когда я представила это, мое сердце застучало чаще, но не от гнева, как обычно, а от чего-то другого, эмоции, что была мне незнакома, но согревала все тело изнутри, от сердца к коже. Я закусила губу и, сделав над собой усилие, перевела взгляд на его лицо.

Он достал из ведра одну оранжевую лилию.

– Возьмите, – сказал он, протягивая ее мне.

– Нет, – ответила я, – я лилии не люблю. – Я же не королева, подумала я про себя.

– А зря, – проговорил он. – Они вам к лицу.

– А вам откуда знать, что мне к лицу? – Не думая, я обломила цветок, что он держал в руках. Шесть остроконечных лепестков упали, взгляд цветочника устремился на бетонный пол. Рената затаила дыхание.

– Ниоткуда, – ответил он.

– Так я и думала. – Я покачала перед собой ведром с цветами, проветривая разгорячившееся тело. Движение привлекло внимание к моим дрожащим рукам.

Я повернулась к Ренате.

– Пойдем, – сказала та, кивнув в сторону выхода.

Я ждала, что она скажет что-то еще, сжавшись от страха при мысли, что меня сейчас уволят – в течение первого же часа на первом в жизни рабочем месте. Однако Рената смотрела лишь на очередь у соседнего лотка, которая увеличивалась с каждой секундой. Оглянувшись и увидев, что я так и стою на месте, она растерянно нахмурилась.

– Что с тобой? – спросила она. – Иди и жди у машины.

Проталкиваясь сквозь плотную толпу, я пробиралась к выходу.

Руки ныли под тяжестью полного ведра, но я донесла его до парковки, не остановившись, чтобы передохнуть. У машины я поставила ведро на землю и устало опустилась на твердый бетон.

7

Элизабет следила за мной из темных окон. Я знала, что она смотрит, хоть контуров ее фигуры за стеклом не было видно. До темноты оставалось десять минут, не больше; потом придется искать на ощупь.

Меня не впервые выгоняли за запертую дверь. В первый раз, когда это случилось, мне было пять лет, и, со вздутым и голодным животом, я очутилась в доме, где было слишком много детей и слишком много пива. Сидя на кухонном полу, я пожирала глазами маленькую белую собачку чихуа-хуа, которая ела свой ужин из керамической миски. Умирая от зависти, я подползала к ней все ближе. Я вовсе не намеревалась есть собачью еду, но когда приемный отец увидел мое лицо всего в паре сантиметров от миски, он схватил меня за шиворот и вышвырнул на улицу. Хочешь вести себя, как собака, сказал он, так получай в ответ соответствующий прием. Прижавшись к раздвижной стеклянной двери, я пыталась согреться теплом, шедшим из дома, глядя, как семья готовится ко сну; я и не думала, что меня оставят на улице на всю ночь. Но они оставили. Я дрожала от холода и страха, и все вспоминала, как собачка тряслась, когда ее пугали, как вибрировали ее треугольные уши. Посреди ночи приемная мать прокралась вниз и сбросила мне из окна одеяло, но дверь до утра так и не открыла.

Сидя на крыльце дома Элизабет, я заглатывала макароны с помидорами из кармана и думала о том, стоит ли вообще искать эту ложку. Если я найду ее и отдам Элизабет, та все равно может заставить меня спать на улице. Выполнение приказов еще никогда не гарантировало, что я получу обещанное. Но по пути из ванной я успела заглянуть в предназначенную мне комнату, и та выглядела куда приветливей, чем ободранное деревянное крыльцо. Так что я решила попытаться.

Я медленно побрела в сад к тому месту, куда зашвырнула ложку. Встав на колени под миндалем, ощупала землю руками, потянулась в густые кусты и уколола пальцы шипами. Я раздвигала высокие стебли и обрывала лепестки в зарослях, срывала листья и злилась все больше. А ложка так и не находилась.

– Элизабет! – в отчаянии закричала я.

В доме было тихо.

Тьма опустилась плотной тяжелой завесой. Казалось, виноградники были повсюду, как море без берегов, и мне вдруг стало страшно. Обеими руками я нащупала ствол большого куста и ухватилась за него как можно крепче. Шипы вонзились в нежные ладони, но куст вырвался с корнем. Я двинулась дальше, вырывая все на своем пути, пока земля не стала голой. В раскорчеванной земле блестела в лунном свете одинокая ложка.

Утерев о штаны окровавленные руки, я взяла ее и побежала к дому, спотыкаясь, падая и поднимаясь снова, но ни на минуту не выпуская из рук свою драгоценность. Взбежала на крыльцо и замолотила тяжелой металлической ложкой о дверь, не умолкая ни на секунду. Ключ повернулся в замке, и передо мной выросла Элизабет.

Мгновение мы глядели друг на друга молча – две пары распахнутых, немигающих глаз, – после чего я зашвырнула ложку в комнату со всей силой, на которую только была способна. Я целилась в окно над раковиной. Просвистев в дюйме от уха Элизабет, ложка описала дугу под потолком, отскочила от подоконника и с лязгом приземлилась в фарфоровую раковину. Одна из маленьких бутылочек голубого стекла закачалась на краю, упала и разбилась.