И тут волна жажды снова захлестнула ее. Аня почувствовала, что во рту у нее пересохло, горло распухло, и хотелось хотя бы глоточек, один глоточек, чтобы смягчить… А что если в самом деле она выпьет немножко его крови? Просто пригубить? Сердце билось медленнее, медленнее, вот-вот остановится, и Аню охватила паника. Она ведь действительно умирает! На самом деле, взаправду, не понарошку! Вот прямо сейчас, через секунду она умрет, перестанет существовать… Это все правда, не сон и не бред. И пусть ей предлагают явную глупость, но вдруг это и есть единственный шанс выжить? Ведь кто-то пил ее кровь… Кто-то по-настоящему пил ее кровь!

— Да, да! — хотелось закричать Ане. — Пожалуйста, спасите меня! Все, что угодно, только спасите!

Но у нее не оставалось сил даже на то, чтобы разомкнуть губы.

Все, теперь уже поздно. Аню затопило чернейшее отчаяние.

— Вот и хорошо, — услышала она как будто издалека. — Ты умница.

Ян приник к ране на ее шее, но наслаждения Аня не ощутила. Боли тоже. Она вообще не чувствовала своего тела. Только пересохшее горло и тяжесть в голове.

А потом на ее губы вдруг потекло что-то горячее.

— Ну, пей же…

Еще не в силах открыть глаза, Аня хватала губами густую горячую жидкость. Кровь оказалась не соленой, а — вкусной, освежающей, чистой, будто родниковая вода. Кровь горячей струйкой текла по пищеводу в желудок, унимая боль, согревая. С каждым глотком Аня чувствовала себя сильнее, она оживала, сознание прояснялось. Она схватила Яна за руку и впилась в рану зубами, ей хотелось выпить как можно больше крови, всю, что была в теле ее спасителя, и даже больше. Она не могла остановиться, она как будто обезумела и вообще не понимала, что делает, подчиняясь яростному звериному инстинкту, о существовании которого в себе и не подозревала.

Ян с трудом оттолкнул ее, сопротивляющуюся, и сказал:

— Все, хватит. Этого достаточно.

Теперь Аня слышала его голос четко и ясно. Тьма исчезала, возвращалась блаженная сонливость. Но Аня уже не боялась ее… Смертельный холод отступил, она по-прежнему была зверски голодна, больше всего на свете ей хотелось снова выпить крови. Хоть глоточек…

Она потянулась к Яну, но сонливость навалилась удушливым одеялом, и Аня снова запаниковала. Неужели она все-таки умирает? Ничего не получилось? Или незнакомец обманул? Подшутил так жестоко?

— Ничего не бойся, — сказал Ян. — Сейчас тебе покажется, что ты умираешь, но на самом деле ты просто уснешь. И проснешься на третью ночь, уже вампиром. Ты будешь голодна и растеряна, но я буду рядом. Слышишь? Я всегда буду рядом. Я буду защищать тебя. Я помогу.

Проваливаясь в забытье, Аня чувствовала, что голос этого человека стал для нее чем-то особенным, невероятно близким, родным. Он звучал внутри нее, был частью ее самой, успокаивал, придавал сил и уверенности в том, что теперь все действительно будет хорошо.

Аня верила, что Ян не бросит ее. Защитит. Что будет всегда рядом. Он стал для нее самым близким на свете существом, плотью от плоти, кровью от крови… Да, в буквальном смысле — кровью от крови.

Январь в Петербурге лютый. Особенно по сравнению с Москвой: вроде и недалеко, а совсем другой климат, другая погода, и ветер более пронизывающий, и снег колкий, и тьма совсем уж чернильная, непроглядная… Или, может, это кажется? На кладбище среди ночи в начале января должно быть темно. Наверное, и в Москве на Ваганьково сейчас не светлее. К тому же вампирам свет не нужен. Солнце — убийственно, даже зимнее. Даже ночное, как во время белых ночей…

Зато для вампиров не существует тьмы.

Просто Нина отвыкла от города, когда-то родного.

Просто январь всегда был для нее грустным месяцем. Всю жизнь. И все десятилетия, прошедшие после жизни. Как-то так для их семьи сложилось, что все страшное случалось в январе. Поэтому она из года в год возвращается в Петербург именно в этот лютый зимний месяц… Чтобы посетить два кладбища. Свою семью. Родителей и бабушку.

Нина склонилась над памятником родителей. Когда-то он выделялся среди более скромных надгробий двадцатых годов, полыхал красным гранитом, как знамя, как героически пролитая кровь. Даже здесь, на «коммунистической площадке» Александро-Невской Лавры, таких ярких надгробий было всего три. Отцовские сослуживцы постарались. Ведь он и правда погиб как герой. Теперь, после почти семидесяти лет архивной работы, Нина знала, что камень для этого памятника или сняли с другого, старинного надгробья, заново его обработав, или взяли в одной из разрушенных церквей. В те годы больше гранит взять было негде. Но какая, в сущности, разница? Отец заслужил. Как минимум — вечную славу и памятник, который выделялся бы среди других и простоял бы столетье… Столетья. Пока будет жить она, этот памятник никто не тронет.

Надпись Нина помнила наизусть с детства.

«Член Р. К. П. (бол.) В. И. Петров и его семья — жена и сын четырех лет зверски убиты бандитами в квартире 15.01.1927».

Ее отец был милиционером. Боролся с бандитизмом. Слыл умным, находчивым, ловким, отважным. И в конце концов его решили устранить. Ночью, в квартире, вместе со всей семьей. Они жили в коммуналке, но имели аж две комнаты и отдельный вход. Соседи все слышали… Выстрелы. А потом долгий, надрывный плач Нины, которой еще и четырех месяцев не исполнилось. Бандиты не убили только ее. Пожалели пулю — так говорил отцовский друг Сергей Иванович, который навещал Нину с бабушкой и старался, чтобы Нина помнила и чтила отца. А вот на четырехлетнего братика Витюшу пулю не пожалели.

Неужели боялись, что он станет свидетелем? Соседи вызвали милицию. Хорошо, в квартире телефон был. Войти не решились. Хотя Нина кричала до самого приезда милиционеров.

Ее отвезли к бабушке. К маминой маме. У отца-то родных не было. Его родители умерли в гражданскую от тифа, когда сам он был красноармейцем и гнал белых до самой Средней Азии. А мама была хотя и сомнительного с пролетарской точки зрения происхождения, но все же женой героя. И потом, больше Нину взять было некому.

У Нины от родителей остались две фотографии. На одной отец в военной форме и мама в беленькой кофточке: отец белозубо улыбается, мама стесняется, даже глаза в сторону отвела. Вторая — в полный рост, студийная. Мама стоит, отец сидит на стуле, на коленях у него двухлетний Витюша: на этой фотографии никто не улыбается, все серьезно смотрят в объектив. И хотя первая фотография была хуже качеством, Нина ее любила больше. На ней родители выглядели более живыми.

Благодаря рассказам бабушки и Сергея Ивановича, родители для нее все детство были почти как живые. Словно не умерли, а уехали. А вот Витюшу даже бабушка редко вспоминала. Теперь Нина понимала: это очень больно — вспоминать убитого малыша. Но получалось, будто он скользнул по кромке жизни — и растворился в небытии… Правда, сама Нина много думала о брате во время Блокады. Думала, что ему было б уже девятнадцать, и он бы сражался. И на одного солдата с нашей стороны было бы больше, чтобы немцев прогнать.