бы на итальянском языке, который имитировался набором из русских и итальянских слов. В конце арии из-за столика выскочил наблюдавший за своей «жертвой» Феликс Блуменфельд, и между «соперниками» завязалась борьба, сопровождавшаяся большим дуэтом.

Все громко смеялись, по больше всех был, кажется, доволен Петр Ильич. Он, так же как и петербургские композиторы, возмущался засильем на русской сцене итальянской оперы, мешавшей развитию русского национального искусства.

Вскоре Чайковский уехал, но связь с ним не обрывалась уже никогда. Саша посвятил ему свою третью симфонию, писал письма, в которых делился впечатлениями, переживаниями, планами. И как бы ни был занят композитор, как ни увлечен творчеством, он всегда находил время, чтобы ответить Саше, и юноша перечитывал его письма по многу раз, возвращался к ним, как к беседе с большим и чутким другом.

В том же 1884 году произошло еще одно знаменательное событие. 6 ноября Саша зашел в библиотеку к Стасову и застал его в очень возбужденном состоянии за чтением письма, которое он тут же протянул своему гостю.

— На вот, почитай.

Саша прочел:

«Милостивый государь Владимир Васильевич!

Зная Вас как защитника талантливых русских композиторов, я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбою принять участие в осуществлении следующего моего намерения:

Композиторский труд (за исключением оперных сочинений) самый неблагодарный. Талантливые композиторы оркестровых и камерных сочинений в редких случаях получают грошовый гонорар, а большею частью с трудом находят издателей даже на даровых условиях, так как издание партитур и оркестровых голосов обходится дорого, а требование на них — незначительно.

Желая оказать поощрение Русскому композиторскому таланту (в смысле русского подданства), я намерен оставить капитал, из процентов с которого ежегодно выдавались бы премии за талантливые сочинения.

Для присуждения этих премий я бы предполагал составить Музыкальный Комитет из трех лиц, компетентных в музыке (но не композиторов). Я Вас прошу, Владимир Васильевич, приискать себе двух товарищей для составления этого Комитета и самим принять участие в будущих его занятиях...

Находясь уже в преклонных летах и желая еще при моей жизни поощрить некоторых из живущих талантливых композиторов и вместе с тем сделать как бы указание будущему Комитету на те произведения различных форм и композиторов, которые я признаю за более талантливые и которые должны служить как бы мерилом для будущих присуждений, я намерен, до смерти моей, сам ежегодно назначать премии, о чем и буду сообщать Вам своевременно.

Для выдачи премий я назначаю день 27-е ноября — в память годовщины первого исполнения «Жизни за Царя» и «Руслана». На этот день покорнейше Вас прошу пригласить к себе нижепоименованных композиторов и, выдав им назначенные премии, просить их расписаться в присылаемой при сем конторской книге; господину же Чайковскому выслать но почте...

27-го ноября нынешнего 1884 года прошу Вас покорнейше выдать следующие премии:

А. П. Бородину за 1-ю симфонию в Еs-dur . . 1000 руб.

М. А. Балакиреву за увертюру на Русские песни . . 500 „

П. И. Чайковскому за «Ромео и Джульетту» . . 500 „

Н. А. Римскому-Корсакову за «Садко» . . 500 „

Ц. Кюи за Сюиту со скрипкою . . . 300 „

А. К. Лядову за «Бирюльки» . . . . 200 „

Итого: 3 000 руб.

Еще одна покорнейшая просьба как к Вам, так и к композиторам: давать этому делу по возможности менее огласки и не пытаться открыть мое инкогнито — оно откроется моею духовною.

Доброжелатель».

Письмо было написано явно измененным, прямым почерком, но автором его мог быть только один человек.

— Так это же, конечно, новая выдумка Беляева! — воскликнул Саша, пораженный бесконечной щедростью их друга.

— Да, лев сразу узнаётся по когтям, — ответил Стасов. Но... если он не хочет, чтобы его инкогнито открылось, не будем больше никогда говорить об этом [8].

УТРАТЫ

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого, —

Утраты все приходят мне на ум,

И старой болью я болею снова.

В. Шекспир

Утро 16 февраля 1887 года началось страшным криком: «Бородин скончался!» Это кричал Стасов. Он прибежал к Николаю Андреевичу, вид его был ужасен. Лицо опухло от слез и дрожало. — Подумать только, — повторял он, — вчера танцевал, шутил и вдруг упал, и все, и уже ничего не могли сделать. Словно страшное вражеское ядро ударило в него.

Нужно было перевезти архив Бородина, и Римский-Корсаков поехал вместе со Стасовым к нему на квартиру. Там толпились какие-то незнакомые люди — профессора и студенты Медико-хирургической академии, где работал Александр Порфирьевич, друзья. Только его жены, Екатерины Сергеевны, не было дома. Тяжело больная, она находилась в это время в Москве, и ей не решились даже сообщить о смерти мужа.

Они прошли в «красную» комнату, где в эту зиму жил Бородин, и подошли к высокой конторке, за которой он обычно работал. Она была завалена бумагами и нотами. Бережно просмотрев все, даже самые маленькие клочки, Римский-Корсаков собрал их и увез к себе на квартиру. Стасов же поехал к Глазунову и рассказал ему обо всем случившемся.

Похороны Бородина были многолюдны и торжественны. От Выборгской стороны, где он жил, к Александро-Невской лавре несли ученики гроб с телом учителя. Саша шел в многотысячной толпе, и в памяти его всплывали картины встреч, отдельные слова и выражения Александра Порфирьевича.

Толчком к частым посещениям Бородиным дома Глазуновых послужил один из разговоров Саши с мамой.

— Что это ты все со взрослыми да со стариками время проводишь? — удивлялась она. — Разве они пара тебе? Ведь ты же мальчик совсем, ты с мальчиками и должен дружить!

— Но ведь с кем мне может быть интереснее, чем с ними, — возразил он, — у нас и дело общее — музыка.

— Ну, тогда и я хочу с ними ближе познакомиться. Хорошо бы они приходили к нам пообедать иногда, послушать музыку. У нас ведь квартеты тоже можно играть и вообще все, что захочется.

С тех пор и Бородин, и Стасов, и Римский-Корсаков, и Лядов стали часто бывать у Глазуновых. По воскресеньям они играли свои новые произведения, слушали квартетную музыку. Потом Елена Павловна приглашала всех к столу. Душой этого общества нередко оказывался Александр Порфирьевич, который развлекал всех неожиданными шутками и веселыми рассказами. Особенное влияние он имел на Николая Андреевича.

Римского-Корсакова почему-то немного побаивались. Он казался всегда