Андрей сплюнул, засунул револьвер в кобуру и пошел назад.

Женщины, у которой грабитель вырвал сумку, уже не было. Вот ведь незадача! Если бы она осталась, можно было бы опросить, узнать приметы грабителя. Ведь сам Андрей видел его сбоку и издалека, а потом – только со спины. На поражение стрелять – далековато, вот если бы был автомат… И догнать не хватило сил, грабитель имел фору в дистанции и бежал быстро. В общем, не удалось.

Андрей тешил себя надеждой, что этот ублюдок еще встретится на его пути. Обижать слабых – женщин, стариков и детей – самое последнее дело.

Но преступники – люди особого склада характера. Им неведома жалость, сочувствие, стыд. Только свой эгоизм, только свои животные инстинкты: пожрать, выпить, с бабой переспать да похвастать среди блатных о фарте воровском. А на что будет жить ограбленная вдова с детьми, им наплевать. Поэтому и Андрей сочувствия к преступникам не имел, его не трогали их жалостливые рассказы при задержании: почти все они выдавали похожие истории. Папами у них были прокуроры или видные чиновники, а они – их внебрачные сыновья. Детство они провели в детском доме, а испортила их, научила дурным привычкам улица. Слезу пускали, в истерике рубашку на груди рвали, иногда вызывая тем самым сочувствие у прохожих.

Но Андрей уже уяснил – это спектакль. Жестокость у таких отморозков бьет через край, руки у многих в крови по локоть, и по ним давно лагерь плачет, а лучше бы – расстрел. Жрет, пьет, по земле ходит, но ни государству, ни обществу, ни людям пользы от них никакой – как гнилые зубы во рту. И есть ими нельзя – больно, и смердят. Выдрать с корнем без сожаления – вот и все лечение. Даже доставленные в отделение и помещенные в камеру, они гнут там пальцы, все в синих наколках. Тьфу, рука сама к оружию тянется – застрелить стервятника, гниль смердящую.

Андрей порой не мог понять законы. За разговоры на кухне можно схлопотать десять лет лагерей с поражением в правах, а за убийство получить три года и выйти по амнистии, отсидев половину срока. Несправедливо!

Иногда, если преступники, застигнутые на месте преступления, оказывали вооруженное сопротивление, он убивал их недрогнувшей рукой. При его умении стрелять вполне можно было бы прострелить руку или ногу и взять бандита живым. Но он стрелял в грудь или в голову: еще одним подонком на земле меньше будет, воздух чище станет. Тем более что за преступников, убитых при нападении на сотрудников, даже не журили. Написал рапорт – и все, особенно когда были жертвы преступления или живые свидетели. Правда, начальник отделения наедине как-то сказал:

– Фролов, война два года как закончилась. Ты бы не стрелял на поражение… Не спорю, ты сотрудник правильный, у тебя на участке преступлений меньше, чем у других. А знаешь, почему?

– Никак нет.

– Ты солдафонство бросай, не в армии. Солидные люди из братвы твой участок стороной обходят. Только шелупонь и остается: кулаками помахать да отобрать что-нибудь по пьяни. Суров ты очень. Наши люди, из пролетариев, оступились. С понятием надо.

– Ага, по нескольку раз. И в лагерях не перевоспитались.

– Линию партии не понимаешь, – покачал головой начальник. – Ладно, иди. По службе я к тебе претензий не имею.

После этого разговора Андрей задумался. Вроде он все по закону делал, как положено. С оружием на постового бросился? Бросился! Тогда чего его, преступника, жалеть? За убитого сотрудника милиции убийцы сроки получали небольшие, и подставляться Андрей вовсе не желал. Перед ним не заблудшая овца, а самый настоящий враг – с оружием в руках и желанием убить, чтобы скрыться и еще походить по городу, покуражиться. А враг хорош, когда он мертв, – эту простую истину Андрей уяснил на фронте.

Вообще война многое в голове Андрея расставила по своим местам. Если в школе, перед войной он преклонялся перед Сталиным, чтил выдающихся советских полководцев вроде Буденного и Ворошилова, то позже убедился в том, что многие командиры бездарны, у них отсутствуют полководческие способности. Ореол вокруг того же Семена Михайловича Буденного померк. И о Сталине он слышал разные мнения – ирод, кровопийца, тиран. Осмысливать многое стал, сравнивать – особенно когда в Европе побывал с армией. Оказалось, что наши люди по сравнению с европейцами – голытьба. Но правители – это одно, а страна – другое. Да и словечко «вождь» зачастую восприятие портило – как у индейцев.

НКВД, с его арестами по ночам в мирное время, во время войны притихло. Людей на фронте не хватало, потери личного состава были многочисленными, города и деревни почти обезлюдели.

Но после войны органы снова принялись за свое. Вернулись фронтовики, видевшие сами, как живут люди за «железным занавесом», и в их разговорах сравнение получалось не в пользу компартии и Советского Союза.

Однако не все из слушавших были людьми порядочными. Они стучали в органы, или – как тогда говорилось, – сигнализировали, причем получая от этого выгоду: продвижение по службе или комнату арестованного соседа по коммуналке. Андрей сам видел, когда стоял на посту вечером, как разъезжают машины НКВД. Они всегда имели безобидные надписи вроде «Продукты» или «Хлеб». Хотя и милиция и население знали, что в них перевозят арестованных.

По поводу НКВД Андрей тоже имел свое мнение. Видел он на фронте работу Смерша и заградотрядов. Но мнение свое он держал при себе – уж он-то знал, что и у стен бывают уши. Поэтому и на службе ни с кем не сблизился. После работы иногда пиво пил с сослуживцами, анекдоты слушал, но сам предпочитал помалкивать, отчего прослыл человеком некомпанейским. Ну и пусть! Общения с людьми ему и так хватало, порой даже уединиться потребность возникала.

А вот наладить личную жизнь ему очень хотелось. Видел он, как летом парочки гуляют, целуются, и завидовал им по-хорошему. А какая тут личная жизнь, если день-деньской на службе? На посту не пофлиртуешь, хотя девицы приблатненные подмигивали, уединиться приглашали. Сами воры презрительно называли их «марухами». Но такие контакты только дискредитируют. Воры ведь тоже хотят иметь осведомителей среди милиционеров – чтобы об облавах своевременно предупреждали, о проверках соблюдения паспортного режима.

Народ развлекался, как мог. Те, кто покультурнее, ходили в кино, люди попроще собирались послушать гармониста, поплясать, песни погорланить. Доходило и до ядреных частушек.

Те, кто шумел, милицейского интереса не привлекали. Картежники вели себя тихо, выглядели благопристойно, но суммы иногда на кон ставили несусветные, Андрей за год столько не получал. В домах и квартирах кипела тайная, скрытая от чужих глаз жизнь.

Андрей вошел в свой подъезд. Навстречу по лестнице спускалась соседская девушка. Скромная, приветливая, всегда вежливо здоровающаяся. Насколько помнил Андрей, она училась в библиотечном техникуме.

Вот и на этот раз она поприветствовала его первой:

– Здравствуйте, дядя Андрей!

Ну так прямо уж и дядя! Он старше ее всего лет на десять. Хотя она находилась в том возрасте, когда люди под тридцать кажутся стариками.