1 м = 25 книг

? м = 60 000 книг

60 000: 25 = 2400 м

Старое доброе тройное правило (известное каждому школьнику), тогда, когда ты должна была лечь в больницу, а мне надо было ехать к дедушке, на целых три месяца, и ему вздумалось учить меня всем детским молитвам и алфавиту, а мне ужас как не хотелось, потому что служанка тогда мне сказала: того, кто молится, унесет прочь черный дядька, а когда ты вернулась и отвесила мне единственную в жизни оплеуху, и я через три дня мог проговорить все молитвы, ты об этом забыла, так что уж давай-ка лучше сменим тему, для 60 000 книг требуется 2400 метров полок, если расположить их по 7 штук одна над другой, выйдет 2400: 7 = 343 м, да, мама, мне уже и так недостает места для книг, я вынужден был выдвинуть кровать на середину комнаты, поскольку мне приходится использовать все стены, 343 м при цене 12 марок за 1 квадратный метр (или я неправильно вычисляю?) всего составит 4116 марок квартирной платы без учета коммунальных услуг, да, мама, книги — прекрасная теплоизоляция, причем как зимой, так и летом, жуткая задача, но зато честная, такое, наверное, раз в жизни случается, изгнан, заключен в тюрьму, нет, мама, я, пожалуй, освобожу окна, переделаю их, всего-то убрать пару сантиметров тут и добавить пару там, разумеется, только северное окно, южное я трогать не собираюсь, это я тебе твердо обещаю, что на них стоит, на всех книгах магистра Тиниуса стоит экслибрис, личный знак, сидящая на букве «Т» голубка, вот такая у него была книга, он был уверен в себе, на прошлой неделе я видел в одном антиквариате, если прямо сейчас закончить разговор, еще можно будет поспеть к семинару, мама, к сожалению, к сожалению, я должен заканчивать, подумай обо мне, быть может, эту книгу еще удастся перехватить.

Фальк Райнхольд положил трубку. Фальк Райнхольд вытащил из шкафа куртку. Фальк Райнхольд вышел из комнаты и направился в антиквариат на Адальбертштрассе.

А нужно ли вообще заучивание наизусть? И есть ли соответствующая метода? Умственная техника? Сначала приведем цитату одного автора, награжденного головной болью вследствие болезненного пристрастия к чтению: «Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти» — таков основной тезис наидревнейшей (к сожалению, и продолжительнейшей) психологии на земле.

Возможно, эта метода и не совсем верна. Один датчанин предлагает положить книгу если не под подушку, то, уж во всяком случае, непосредственно на сердце: «Я не читаю, подобно другим, глазами, а словно кладу книгу на сердце и прочитываю ее глазами сердца».

Эмилю же, такое название носил один французский педагогический проект, вообще не рекомендуют забивать себе мозги этой текстовой мертвечиной и «никогда ничего наизусть не заучивать, даже басни, тем более басни Лафонтена, какими бы безобидными и милыми они ни казались, ибо слова в баснях имеют столь же отдаленное отношение к басням, как и слова истории к самой истории. Какой смысл вбивать в головы несчастных детей перечень знаков, ничего им не говорящих? Когда они познают мир вещей, разве одновременно с этим они не познают и сами знаки? К чему доставлять им лишние проблемы, учить одно и то же дважды?» А вот читать Эмилю, напротив, не возбранялось, в особенности Книгу Природы, «из которой он безо всяких сбоев постоянно будет обогащать свою память в ожидании времени, когда сила его суждений найдет применение».

Скептически настроен и кёнигсбергский ученый: «Искусства запоминания (ars mnemonica) как общего учения не существует. К специальным приемам запоминания относятся стихотворные изречения (versus memoriales), так как ритм содержит в себе правильный размер, что приносит большую пользу механизму памяти. Нельзя пренебрежительно отзываться о лицах с феноменальной памятью, например, о Пикоделла Мирандола, Скалигере, Анджело Полициапо, Мальябекки и т. д., о полигисторах, которые хранили в своей голове груз книг на сто верблюдов как материалы для наук; эти люди, быть может, не обладали способностью суждения, необходимой для того, чтобы уметь отбирать все эти познания ради целесообразного применения их; но достаточная заслуга уже то, что собрано много сырого материала, хотя потом должны быть присовокуплены другие умы для обработки этого материала с помощью способности суждения (tantum scimus, quantum memoria tenemus)».

Таким образом, главное — сила суждения. И никакая, даже безукоризненная память ничего дать не может. Позаимствованная у одного писателя история Иренео Фунеса, который, упав однажды с лошади, обзавелся феноменальной памятью, похоже, лишь подтверждает этот тезис: «Он помнил форму облаков в южной части неба на рассвете 30 апреля 1882 года, и он мог сравнить их по памяти и с искусным узором кожаного переплета книги, который он видел только раз, и с воспоминаниями об очертаниях брызг, которые поднял гребец в Рио-Негро во время битвы Квебрахо. Эти воспоминания не были простыми: каждый зрительный образ был связан с мускульными ощущениями, тепловыми ощущениями и т. д. Он мог восстановить все свои мечты и фантазии. Дважды или трижды он воссоздал целый день. Он сказал мне: во мне одном больше воспоминаний, чем во всех людях с начала сотворения мира. И снова: мои мечты подобны твоему бодрствованию. Край классной доски, прямоугольный треугольник, ромб — это формы, которые мы можем представить целиком; Иренео мог также целиком представить и буйную гриву жеребца, и стадо скота в ущелье, и постоянно меняющееся пламя или бесчисленное множество ликов умершего, которые встают перед нами в течение затянувшихся поминок…

Без усилий он выучил английский, французский, португальский, латинский. Тем не менее я полагаю, что у него не было особенных способностей к мышлению. Думать — значит забыть различия, уметь обобщать, резюмировать. В чрезмерно насыщенном мире Фунеса не было ничего, кроме подробностей, почти соприкасающихся подробностей…

Он казался монументальным, как изделие из бронзы, более древним, чем Египет, предшественником пророчеств и пирамид. Мне пришло на ум, что каждое из моих слов (каждый из моих жестов) будет жить в его неумолимой памяти; я был парализован страхом умножения излишних жестов.

Иренео Фунес умер в 1889 году, едва перевалив за двадцатилетие, от воспаления легких».

Гастрит или же мигрень звучали бы куда убедительнее.

Удочка! — кричу я раскрытой книге.

Петер Хертлинг

Вы позволите мне помешать в скобках более пространные рассуждения? Прошу вас. Итак: конечно же, вам это должно было броситься в глаза. Таинственной путеводной нитью наблюдений своего жизненного пути Иоганн Георг Тиниус, который в один прекрасный день стал упиваться книгами, как другие упиваются алкоголем, мало-помалу растворяя в них свое существование, избрал Провидение. Принцип, себя опорочивший, заявите вы. Тут вы чуточку лицемерите. Не стану вам возражать. Но вопреки всему принцип этот долгое время был чтим. Литераторы, возможно, даже писатели, до одури исповедовали его. Он превращал их во всезнаек. И умиротворял мятущегося читателя. Настоящие сюрпризы блистали отсутствием, поскольку пишущие сами протягивали нити, на которых они, будто кукловоды, таскали своих персонажей. [Если бы вы были так любезны и позволили бы мне воспользоваться дополнительными скобками: автор буржуазных романов давным-давно мертв. Да и жил ли он вообще? И персонажи его вдруг зажили самостоятельной жизнью. Запротестовали. Отрезали к чертям собачьим ниточки для кукловодов. Занялись отработкой собственной динамики. И откуда такая напасть? Этот знак беды? Честно говоря, не знаю. И вы еще ожидаете от меня теодиций. Лишь в одном можно быть уверенным: ныне все необозримо. Даже рассказчик утрачивает порою чувство перспективы. Квадратная скобка закрывается.]