В середине января 1731 года Ломоносов был зачислен в первый низший класс, который назывался «фара», и начал изучать латинский язык у преподавателя Ивана Лещинского. В те годы латынь была принятым повсеместно языком науки, и без нее было не обойтись. К весне юноша окончил курс «фары» и в начале лета сдал экзамен за второй нижний класс – «инфиму». Он сдал этот экзамен настолько хорошо, что в середине месяца был переведен сразу в третий нижний класс академии – «грамматику», где продолжал изучать грамматические правила латинского языка и закончил изучение славянской грамматики; получил основные знания по географии, истории, арифметике и катехизису. В этом классе занятия вели вначале Постников, а затем Лещинский. Через два года он уже настолько овладел латынью, что в состоянии был сочинять небольшие стихотворения. Впоследствии он демонстрировал блестящее знание латыни: читал на этом языке лекции и писал научные статьи.

Уже к концу года Михайло освоил курс «грамматики», и его перевели в четвертый нижний класс академии – «синтаксиму», где он окончательно отполировал знание латыни, освоил арифметику, географию с историей и краткий курс катехизиса [18]. Преподавателем этого класса был Тарас Постников, ставший впоследствии директором Синодальной типографии. Летом следующего, 1732 года Ломоносова уже перевели уже в средний класс «пиитику», где изучали латинскую и русскую поэзию. Учителем этого класса был Феофилакт Кветницкий.

В среднем классе Ломоносов взялся еще и за греческий язык, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие ученики, проводить их «в резвости», рылся в монастырской библиотеке, куда в то самое время было передано 385 книг из собрания покойного епископа Гавриила Бужинского – писателя и переводчика. К тому же студенты «испрашивали позволения пользоваться книгами синодальной и типографской библиотек».

Слухи о необычайно усердном и невероятно талантливом молодом человеке дошли до начальства. Хотя паспорт его истек и на родине он теперь значился «в бегах», исключать его из академии и возвращать в Холмогоры никто не собирался.

Между Холмогорами и Москвой

А дома у Ломоносовых было совсем невесело!

Третья жена Василия Дорофеевича долго не прожила и умерла, как и прежние. Есть упоминания, что она оставила мужу дочь, родившуюся в 1732 году.

Отец долгое время почитал Михайло пропавшим без вести – пока обоз из Москвы не вернулся в Холмогоры и не рассказали Василию Дорофеевичу, где его сын. Радости это известие Ломоносову не принесло: он почитал себя лишившимся единственного наследника и с тех пор только и думал о том, как вернуть сына обратно. Тем более что за него приходилось платить подушную подать – 1 рубль 20 копеек в год. И так продолжалось целых шестнадцать лет.

Бегство наследника означало, что все богатое семейное достояние будет поделено между разнообразными родственниками или отойдет к будущему зятю. Конечно, это печалило хозяйственного и домовитого Василия Дорофеевича. Сам он писать сыну не мог – грамотой не владел. Но не раз обращался к отправляющимся в Москву соседям с просьбой передать сыну весточку: он обещал ему полное прощение за самовольную отлучку, прельщая его разнообразными благами и посулами выгодной женитьбы.

Архангелогородцы, наведываясь в Первопрестольную, дивились тому, что парень, вместо того чтобы остепениться и зажить своим домом, перебивается с хлеба на квас и учит какую-то неведомую латынь. Однажды состоятельный односельчанин Федор Пятухин, приехавший в Москву по торговым делам, увидев, в какой нужде живет сын его соседа, одолжил Михайло семь рублей. По тем временам это была сумма немалая!

Вот как описывал Ломоносов свое тогдашнее душевное состояние многие годы спустя: «С одной стороны, отец, никогда детей кроме меня не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды… С одной стороны, пишут, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!» [19]

Нельзя сказать, что перспектива жить своим домом с молодой красивой женой не прельщала Ломоносова. Конечно, здорового красивого парня привлекали женщины, ему хотелось и самому одеться получше, и покрасоваться перед окружающими… Да и кругом было много соблазнов! Но приходилось себя сдерживать. Чтобы свести концы с концами, приходилось Михайло и подрабатывать: рубить дрова, носить тяжести, а порой и читать псалмы над небогатыми покойниками, семьи которых не могли себе позволить нанять для этой цели церковнослужителя. Ломоносов писал: «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели».

Конечно, соблазнов в Москве было много!

В то время это был город контрастов: роскошь и нищета, благолепие и криминал – все было перемешано. Славяно-греко-латинская академия располагалась совсем близко к Кремлю, но с другой стороны ее окружали районы вовсе не благополучные.

Бок о бок с Кремлем, там, где ныне Манежная площадь, шумел грязный Толкучий рынок, где сновали продавцы всевозможной ароматной снеди, девушки с букетами полевых цветок или лукошками земляники, и тут же рядом – перекупщики краденого, старьевщики… По другую сторону от Кремля располагались Торговые ряды, а за ними – вонючее Зарядье, некогда процветавший купеческий район. Пришел он в упадок из-за прихотей Петра Великого: по приказу царя были сооружены земляные бастионы, перекрывшие стоки воды в Москва-реку. К тому же в Зарядье располагалась та часть торга, где продавали скот и птицу, и из-за их помета в воздухе стоял смрад, доходивший и до Заиконоспасского монастыря.

Процветал в Москве и криминал. Шайки воров безжалостно обчищали зазевавшихся прохожих, а ночью так и вовсе опасно было на улицу выходить – не только ограбят, но и зарежут. Собирались разбойники под Каменным мостом, иначе называвшимся Всесвятским – у устья Неглинки. Там они делили награбленное, там решали свои воровские дела. От того места до Спасских школ – пешком полчаса.

И в таком вот окружении на Красной площади действовал публичный театр для людей низкого звания – «Комедийная храмина». Там выступала немецкая труппа, ставившая переводы пьес Мольера, Кальдерона и других знаменитых европейских драматургов. Драму обыкновенно разделяли на 12 действий, которые делились на несколько явлений или сцен. В антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары. Из-за этих вставок пьесы растягивались очень надолго. Одна пьеса могла идти целую неделю. Если заводилась у молодого Михаила лишняя копеечка – мог и он позволить себе полюбоваться театральным действием.

А в праздники на Красной площади ставилось множество ларьков и палаток, где и угощение продавали, и народ веселили. Особенно популярны