меня с самого начала беременности и до момента, когда я легла на родильный стол. От волос разило потом, а на пижамных штанах темнело огромное мокрое пятно от всего, что из меня исторглось.

Из всех пятнадцати младенцев, уложенных в палате двумя рядами, не спал только он. До рассвета оставалось еще немного времени, и в коридоре, кроме дежурной сестры под лампой за столиком, не было ни души. Младенец, на которого я смотрела, сжимал и разжимал крохотные кулачки. Под миниатюрными ноготками словно запеклось что-то иссиня-черное. Моя кровь, догадалась я. Прорываясь наружу из своего кокона, он расцарапывал меня изнутри…

— Простите, — промычала я, подползая на ватных ногах к столу дежурной. — Я хочу попросить, чтобы моему ребенку постригли ногти. Он так живо машет руками. Как бы не расцарапал себе лицо!

Может, в ту минуту я лишь пыталась убедить себя, что я хорошая мать? А на самом деле просто мучилась от боли в развороченной утробе?

Сколько я себя помню, отца в моей жизни не было. Мать полюбила того, кто жениться не мог, так что ей пришлось и рожать, и воспитывать меня в одиночку.

Работала мама в свадебном салоне. Сначала была просто на побегушках, помогала везде, где могла: следила за документами, подбирала клиентам гардероб, оформлять зал цветами, координировать посадку на банкетах — и в итоге дослужилась аж до старшего менеджера.

Женщина сильная и несгибаемая, больше всего мама не выносила, когда ее дочь принимали за бедную сиротку. И хотя на самом деле жили мы небогато, она делала все, чтобы наша жизнь казалась другим насыщенной и полной. Работницы из секции одежды отдавали ей остатки тканей от свадебных нарядов, из которых она шила для меня всю одежду. Органист из зала торжеств обучал меня за гроши игре на фортепиано. А в нашей маленькой квартирке всегда стояли чудесные букеты, которые она собирала из оставшихся от церемоний цветов.

Вот и домработницей я стала именно потому, что занималась домашними делами чуть не с младенчества. В два годика, еще не приученная к горшку, сама стирала в ванне свои испачканные трусики. И еще до того, как пошла в первый класс, ловко орудовала ножом и жарила рис по-китайски. В отличие от того же Коренька, к своим десяти годам я не только содержала в порядке дом, но и брала на себя всю хозяйскую беготню — от оплаты счетов за свет до посещения собраний Соседского комитета.

Отец в маминых рассказах неизменно представал мужчиной красивым и обходительным. Ничего дурного мама не говорила о нем никогда. Рассказывала, что он держит свой ресторан, но деталей не раскрывала и в ответ на мои расспросы повторяла лишь то, что ласкало слух. Стройный, высокий. Свободно говорит по-английски, большой знаток оперы. Гордый, но скромный. И улыбка у него такая, что располагает к себе всех, кто бы с ним ни встретился…

В моем воображении отец всегда оставался музейной статуей. И как я ни вертелась вокруг него, он все смотрел куда-то вдаль, не реагируя на меня ни взглядом, ни жестом.

Однако уже в старших классах я начала задумываться: а разве не странно, что такой замечательный папа бросил нас с мамой одних, да и материально вроде не помог еще ни разу? А вот что он за человек, к тому времени мне было уже все равно. Я просто молча продолжала дружить с призраком из маминых фантазий.

Но все эти фантазии, из которых она, точно из обрезков чужих тканей, звуков фортепиано, цветов, так упорно выстраивала свои многослойные иллюзии, рухнули с известием о моей беременности. И случилось это, как только я перешла в последний класс школы[4].

С тем парнем я познакомилась на вечерних подработках, он был студентом, изучал в институте электротехнику. Тихий, образованный юноша, которому не хватало лишь одного — духу, чтобы отвечать за свои поступки. Мистические познания в электротехнике, очаровавшие меня поначалу, никак ему в этом не помогли, и он, превратившись в обычного слизняка, исчез из моей жизни навеки.

И хотя теперь получалось, что рожать безотцовщину по жизни выпало нам обеим — а может, и как раз поэтому! — маминой ярости было не унять, сколько я ни старалась. Ярость эта проявлялась в форме нескончаемых вздохов и сдавленных всхлипов. Да так, что вскоре ее страдания по мне уже чуть ли не затмевали мои собственные. На двадцать третьей неделе беременности я ушла из дома и оборвала с ней всякую связь.

В общежитии для матерей-одиночек, куда мы с сыном въехали прямиком из роддома, меня встретила одна лишь комендантша. Кусочек плаценты, полученный в роддоме на память, я спрятала в деревянную шкатулку вместе с единственной фотографией отца мальчика, сложенной пополам.

Как только мне удалось выбить для сына льготное место в яслях, я тут же отправилась в агентство социальной помощи «Акэбоно» и сдала экзамен на профпригодность в качестве домработницы. Прекрасно понимая: с такими ничтожными навыками, как у меня, другая работа мне все равно не светит.

А перед тем как Коренёк пошел в первый класс, мы с мамой помирились. Ни с того ни с сего она прислала нам по почте школьный рюкзачок. Случилось это, как только мы наконец перебрались из общежития в отдельную квартирку и зажили независимо. Мама, как и прежде, работала в свадебном салоне.

Мы снова стали сближаться, и уже от одного ее присутствия рядом я впервые ощутила, какое это облегчение, когда у сына есть бабушка. Увы! Не успела я к этому привыкнуть, как мама внезапно скончалась от кровоизлияния в мозг.

Вот почему, увидев, как Профессор обнимает моего сына, я обрадовалась чуть ли не больше самого Коренька.

Появление в нашей компании еще и третьего — Коренька — не нарушило моего обычного распорядка. Не считая того, что ужин я теперь готовила на троих, никаких изменений не произошло. Самым жарким и заполошным днем недели по-прежнему оставалась пятница: нужно было приготовить побольше еды на все выходные и заморозить ее в холодильнике. Например, соорудить мясной рулет с картофельным пюре и рыбу в кляре с овощами. А затем долго и внятно объяснять Профессору, что с чем и как разогревать. Хотя вынуждена признать — премудростями управления микроволновкой он так и не овладел.

Но тем не менее к утру каждого понедельника все, что я наготовила, таинственным образом исчезало. И рулет, и рыба оказались каким-то образом разморожены и съедены, а посуда из-под них вымыта и убрана в шкаф.

Несомненно, пока меня не было,