— Похоже, эти дружественные числа открыл замечательный человек?

— О, да! Звали его Пифагор, и жил он в шестом веке до нашей эры.

— Ого… Значит, числа были уже тогда?

— Конечно! А ты полагала, они возникли в конце эпохи Эдо[2]? Числа существовали еще задолго до появления людей, да что там — до того, как сформировался мир!

Беседовали мы всегда в столовой. Профессор сидел за столом или расслаблялся в кресле-качалке у окна, а я помешивала что-нибудь в кастрюле на плите или мыла посуду.

— Ничего себе. А я думала, числа изобрел человек…

— Ну что ты! Будь это так, с чего бы он веками мучился, чтобы их понять? И зачем бы ему понадобились математики? На самом деле рождения чисел не видел никто. Когда их начали замечать, оказалось, что они существуют с незапамятных времен…

— И тогда умные люди решили обмениваться знаниями, чтобы вместе их разгадать?

— Ну, в сравнении с тем, кто эти числа создал, все мы — бездарные букашки…

Склонив голову набок, Профессор откинулся в кресле и раскрыл очередной математический журнал.

— А на пустой желудок становимся еще бездарней, верно? Вот и давайте заправим ваш мозг чем-нибудь питательным… Обед уже скоро, подождите совсем чуть-чуть!

Я натерла морковь, начинила ею фарш для гамбургера. Украдкой, чтобы не заметил Профессор, выкинула очистки в мусорное ведро. И добавила:

— В последнее время я каждый вечер пробую найти какие-нибудь дружественные числа, кроме двухсот двадцати и двухсот восьмидесяти четырех. Но все без толку!

— Следующая пара — тысяча сто восемьдесят четыре и тысяча двести десять.

— Ого… Аж четырехзначные?! Да уж, там бы я вовек не нашла… Мне даже сын помогает. Подыскивать пары пока затрудняется, но складывает хорошо!

— У тебя есть сын? — Профессор выпрямился в кресле. Журнал выскользнул из его рук и шлепнулся на пол.

— Да…

— И сколько ему?

— Десять.

— Десять? Совсем еще малыш?

Профессор вдруг помрачнел и забеспокоился. Сейчас скажет что-нибудь насчет числа десять, тут же подумала я. И даже замерла в ожидании, перестав замешивать фарш.

— И где же твой сын сейчас?

— Ну… Точно не знаю… Из школы уже вернулся. На домашнее задание, как всегда, плюнул… Наверно, гоняет в парке с друзьями в бейсбол!

— «Точно не знаю»? А ты не слишком беспечна? За окном-то уже темнеет!

Сколько я ни ждала, расшифровки числа десять не происходило. Может, в памяти Профессора оно всплывает просто как возраст «совсем еще малышей» и больше ничего не значит?

— Все в порядке, — ответила я. — Он каждый день так живет. Привык…

— Каждый день? — изумился он. — Значит, изо дня в день ты бросаешь сына, чтобы тащиться сюда и жарить мне гамбургеры?!

— Никто никого не бросает! А сюда я хожу на работу.

Совершенно не понимая, с чего это Профессор так беспокоится за моего сына, я закинула в миску с фаршем перец и мускатный орех.

— И кто же за ним смотрит, пока тебя нет? Или муж приходит с работы раньше?.. А! Наверно, бабушка?

— Увы! К сожалению, ни мужа, ни бабушки. Только сын да я.

— Значит, дома он вечно один? Сидит в темной комнате, обнимаясь с пустотой, и ждет, когда вернется мама? А мама в это время готовит чужому дяде ужин? И этот дядя — я? Ну и дела… Нет уж. Так не пойдет!

Не в силах унять накатившую дрожь, Профессор вскочил на ноги, вцепился в свои седины и принялся расхаживать вокруг стола, шурша записками по всему телу. Перхоть сыпалась ему на плечи, поскрипывали старые татами. Суп в кастрюле начал закипать, и я выключила огонь.

— Вам совершенно не о чем беспокоиться, — сказала я как можно спокойнее. — Мы с сыном живем так, вдвоем, с тех пор, когда он был еще малышом. В свои десять лет он умеет все, что ему нужно. Номер здешнего телефона у него есть, а случись что серьезное — хозяин нашей квартиры сам живет в том же доме, внизу, и он всегда готов прийти на по…

— Нет, нет и нет! — перебил он меня и забегал вокруг стола еще быстрее. — Оставлять ребенка одного нельзя ни в коем случае! А если упадет обогреватель и начнется пожар? А если он подавится леденцом? Кто его будет спасать? Даже подумать страшно… А ну-ка, ступай домой! Если ты мать, корми ужином собственного ребенка. Немедленно уходи!

Он схватил меня за руку и потянул к выходу.

— Подождите совсем чуть-чуть! — сказала я. — Ваши котлеты уже готовы, мне осталось их только пожарить, и все…

— К черту котлеты, что за бред?! Ты готова жарить котлеты, пока в пожаре сгорает твой сын?! В общем, слушай внимательно… Пообещай мне, что с завтрашнего дня ты будешь брать мальчика с собой. Пусть приходит сюда прямо из школы. И пыхтит над домашним заданием у тебя на виду, пока ты работаешь… И даже не надейся, что завтра я об этом забуду! Меня не проведешь. Обманешь — пеняй на себя!

Оторвав от манжеты записку «Новая домработница», он выудил из кармана карандаш и приписал под улыбающейся рожицей: «…и ее сын (10 лет)».

Тут я сообразила, что мне пора — а точнее, меня выгоняют, — и откланялась, не прибрав на кухне и даже не вымыв рук.

Теперь в его голосе клокотало куда больше ярости, чем в первый день, когда я вторглась в его «размышления». Но в глубине этой ярости я различала искреннюю тревогу и возвращалась домой почти бегом, лихорадочно представляя, что буду делать, если наша квартирка и правда уже в огне…

Доверять же Профессору — по-настоящему, без подозрений — я начала с момента, когда он впервые встретился с моим сыном.

Утром, как и было обещано накануне, я вручила сыну карту с адресом особняка и сказала, чтобы из школы он топал сразу сюда. По моему контракту не допускалось приводить на рабочее место детей, да и мне самой эта затея была не по душе, но противиться гневу Профессора я не отважилась.

Увидев на пороге моего сына с ранцем за спиной, Профессор тут же расплылся в улыбке и обнял его за плечи. Указывать пальцем на строчку в его записке — «…и ее сын (10 лет)» — было уже не нужно. В самом радушии, с которым он распахивал объятия, ощущалась бережность к хрупким и слабым. Как любая мать, я была счастлива видеть, как моего ребенка обнимают с такой добротой. И даже ощутила легкий укол зависти: вот бы Профессор встречал так