— Нет, это не сын Марина Улмяну.

— Да что вы, товарищ Георге, мы еще маленькими вместе…

Георге прервал Иляну.

— Сын Марина не может быть болтуном, у которого язык опережает мысли. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Вот что, парень, надо взвешивать свои слова. И не только слова, но и поступки. Если неоперившийся птенец безрассудно выпрыгивает из гнезда, он или разбивается, или попадает в когти ястреба. Понял меня?

Да, я понял. Я забыл то, что мне сказал Роман: «Об этом не должен знать никто. Даже друзья».

Это было мне первым уроком. Я шел по пути к правде. Но дорога к ней должна быть пока скрыта от чужих глаз так же, как на войне скрывается подготовка к атаке. Но только когда идешь в атаку, у тебя есть винтовка, орудия, танки, самолеты. Здесь же твое оружие — разум и сердце. Надо быть осторожным! Молчи, молчи и еще раз молчи! Прежде чем что-нибудь сказать, знай, с кем ты делишься своей тайной.

— Ты что это, язык проглотил? — по-прежнему сурово спросил Георге. Но взгляд Георге потеплел, стал дружелюбным.

— Я на всю жизнь запомню этот урок, товарищ Георге. Я заговорил о своем отце, потому что считаю вас его братом. Вы ведь очень хорошо знаете друг Друга.

— А если придет кто-нибудь еще и тоже скажет, что знает твоего отца? И если это будет волк из сигуранцы, а? Пропадешь ты тогда, как ягненок.

— Ну, так от волка же пахнет за версту.

— Напрасно ты так думаешь. Я видывал волков, которые, надев овечью шкуру, обманывали самых опытных пастухов.

Как много я понял в этот вечер! Как труден путь тех, кто уже много лет борется за правду, путь Георге, отца и многих, многих других во всей стране. Я содрогнулся при мысли, что отца в любую минуту могут схватить, что он постоянно в опасности. Так вот почему ни отец, ни мать не хотели мне ничего говорить!

— Ну что, скажешь, тяжело, да? Может, тебе страшно, Тудор, может быть, только тоска по Иляне привела тебя сюда?

Да что он, смеется надо мной, что ли? Нет, этот человек с лицом, изборожденным морщинами, с густыми бровями, трезвым и острым умом, умел читать мысли людей. Да, действительно на какое-то мгновение меня охватило сомнение. Мне стало страшно за мать. Каждый день она с тревогой ждала отца, в то время как я предавался пустым мечтам. Ежедневно до поздней ночи она неподвижно смотрела в окно. Придет ли? И только когда слышала скрип входной двери, она оживала, снова становилась прежней. Быстро снимала с плиты чугунок, наливала похлебку в глиняную миску, а когда шаги слышались совсем близко, начинала петь нежным глуховатым голосом:

«Из груди я сердце вырвать бы хотела.

В нем кручина злая навсегда засела!»

— Да, товарищ Георге, меня привела сюда и тоска по Иляне. Но не только она. Я хочу правды. Я знаю теперь, где ее искать.

— Ну, так как же, ты решился?

— Да, тысячу раз да! Клянусь своей матерью.

Мне казалось, что мои слова недостаточно убедительны. Мне хотелось поклясться и моей любовью к Иляне, и землей, по которой я хожу, и своим сердцем. Но тут заговорил Георге:

— Хорошо, что ты так любишь свою мать. Она у тебя святая женщина. Все матери святые. И тот, кто любит свою мать, будет любить и жену, и жизнь. Но в жизни мало любить, надо уметь еще и ненавидеть. Если ты знаешь, что такое любовь, ты должен знать, что такое и ненависть. Ненависть — сестра любви. Чем больше ты любишь, тем сильнее должен ненавидеть. Иначе нельзя сберечь свою любовь. Мы должны ненавидеть фашистов. И румынских, и немецких. Вам, солдатам, еще придется иметь дело с немцами, понимаешь?

— ?!

— Не понимаешь? Скоро советские войска перейдут в наступление и будут здесь, в Бухаресте. Но вам нельзя сидеть сложа руки. Вы должны быть готовы выступить по нашему сигналу. Может случиться, что господа офицеры и генералы не захотят повернуть оружие против немцев. Тогда вы, солдаты, должны сделать это сами. И это наш единственный путь. Вы, молодежь, даже не представляете себе, какие события ожидают нас. Свобода стучится в ворота нашей страны. Все будет для народа. Мы широко распахнем для него все двери и закроем их перед бандитами из правительства и грабителями-помещиками.

Георге вынул из кармана старые поржавевшие часы.

— Как бежит время, — удивился он. — Я должен уже быть на станции Бухарест-товарная… — и сразу осекся. — Видишь, вот и я проговорился. Но ты забудь, что слышал.

— Я ничего не слышал, товарищ Георге.

— Хорошо, Тудор. Ну, Иляна, пошли.

Потом, повернувшись ко мне, он добавил шутливо:

— Я надеюсь, что ты не будешь теперь следить за ней. Особенно когда она идет с таким стариком, как я…

— Ну, конечно, нет, товарищ Георге, но я хотел бы ей сказать кое-что наедине.

— Ого! Я вижу, ты кое-чему научился за сегодняшнюю встречу. Ну, Роман, пойдем. Вы нас догоните у будки номер один. Только не забудьте обо всем на свете, оставшись одни. Чтоб нам не пришлось вас звать.

Я подождал, пока они отойдут. Иляна молчала. Из-за туч выглянула луна. Иляна стояла, запрокинув голову, и в ее волосах сиял серебряный отблеск луны. Я подошел и обнял ее за плечи. Она не шелохнулась, не повернула головы. Раньше я бы не посмел прикоснуться к Иляне. Но сегодня что-то придало мне уверенности. Я взял ее за руку и притянул к себе. Мы сели у железнодорожного полотна. И только тогда она посмотрела на меня, прижалась к моему плечу и, надвинув мне пилотку на глаза, тихонько засмеялась.

— Так что ж ты, глупыш, следишь за мной?

— Почему глупыш?

Я разозлился и слегка дернул ее за косу.

— Глупыш! Иначе тебя не назовешь.

— Так, значит, я глупый? Конечно, глупый, раз все время думаю о тебе. С тех пор когда мы вместе лазили в сад к Лэптару за персиками и я защищал тебя от собак.

Иляна хохочет. У нее белые как жемчуг зубы. Когда она смеется, я забываю обо всем. Хочется все время смотреть на нее, смотреть без конца.

— Нет, не потому. Я люблю вспоминать наше детство, хотя оно и было не очень радостным.

— Так почему же?

— Потому что ты ничего не понимаешь… Или не хочешь понять…

— Чего?

— Иногда слова становятся лишними.

Я чувствовал ее жаркое дыхание, ее голова нежно легла на мое плечо, а побледневшие губы вздрагивали в едва заметной улыбке. Я посмотрел на небо. Луна и звезды, спуститесь же на землю, чтобы посмотреть на Иляну! Будьте свидетелями нашего первого поцелуя! Я наклонился и робко коснулся губ Иляны. На какое-то мгновение мне показалось, что я вовсе не целую ее, и я боялся, что, очнувшись, не найду Иляны. Но Иляна протягивала мне свои губы и ловила мои, которые до сих пор не могли даже сказать, как я ее люблю.

В эту августовскую ночь среди дымящихся развалин, на окраине Бухареста, где днем еще гуляла смерть, я впервые поцеловал девушку. Мы были молоды. Ни девятнадцать лет нужды, ни бомбы не могли искалечить наши души.