— Нет.

— Повтори Creed.

— Верую в Господа, Отца нашего всемогущего, и в Иисуса… Отца всемогущего, сотворившего Небо и Землю, и в Иисуса Христа…

Передохнул и начал сначала, так же спотыкаясь и путаясь, но до конца дочитал. Прочти он молитву правильно, выкажи он усердие и набожность, все прочее не имело бы значения, и тем более не его страсть. С этим ничего не поделаешь — не существует снадобья, которое излечивало бы молодых мужчин от вожделения, разве что старость, но даже это средство не всегда надежно.

Когда он закончил свой сумбурный речитатив, я выдохнул и наклонился вперед, уперев локти в колени.

— Ты обязан выучить молитву как подобает, — сказал я. — Слово в слово, и когда на тебя найдет вожделение, этими словами ты сможешь развеять чары похоти. И затем ты научишься желать иной красоты, той, что заключена в Христе. Повторяй Creed и Ave Maria по пять раз на дню в течение месяца и с особым старанием в тех случаях, когда посетит тебя вожделение. Тебе надо стать хозяином своих снов и мечтаний. Если со снами ты ничего поделать не сможешь, то по крайней мере отваживай мечты с помощью молитвы. Понял?

— Понял.

— И не воображай, будто твоя рука — лист, погладивший почку. Рука есть рука, и она на услужении у твоего сердца. — “Как и у других частей тела”, — подумал я. — А вовсе не безгрешный листочек.

— Больше я так никогда думать не буду.

— А также избегай эту женщину во что бы то ни стало. Кара за страсть к замужней женщине куда сильнее, чем к незамужней.

— Да, — буркнул он.

— За то, что ты трогал ее грудь, будешь приходить каждый день в течение двух недель и возжигать свечу у Пьеты — нашей Пьеты — и читать Ave Maria.

Наша Пьета разительно отличалась от той, что принадлежала Ньюману, — бесцеремонная и яркая, как зимородок, она висела в личном алтаре Ньюмана, и он бы не одобрил такого посетителя. Ребята, что работали в наших сараях, не любили ни возни со свечками, ни изображений с оплакиванием Христа, а также не рвались подпевать, когда в церкви затягивали “О Деве пою несравненной”, — пусть этим женщины занимаются.

— И ты можешь кое-что сделать для меня. Отнеси-ка дров, хлеба, молока и яиц Саре Спенсер, она нездорова. И еще бекона, если найдется. Возьми свечек в ризнице и попроси для Сары чистых простыней. Проверь, горит ли у нее очаг. Если на полу вода, собери ее. — Я поежился, припомнив, как днем ранее собирал рвоту в доме Сары. — Вынеси мусор… все, что надо вынести. Оставь ей воды вдоволь. Джанет Грант возместит тебе убытки.

— Да, отче.

— Утешайся тем, что получил прощение на следующие сорок дней, поскольку исповедался в канун Великого поста. Ты правильно поступил. Приходи, если вожделение усилится и тебе опять понадобится исповедаться.

Я не ждал от него благодарности, однако ж он ответил:

— Спасибо, отче.

Он был не из тех парней, кто ходит на исповедь чаще, чем положено, и не из тех, кто, снедаемый угрызениями совести, бежит к священнику. Но благодарил он меня, кажется, искренне, обрадовавшись тому, что дорога в церковь ему не заказана. Парень приблизил лицо к решетке, ему явно хотелось посмотреть на меня или даже заглянуть мне в глаза. Да, волчье лицо, с впалыми щеками, смуглое и с цепким взглядом. Ральф Дрейк. Поднявшись, он отдернул занавесь и вдруг застыл на месте. Обманывайся я на его счет, подумал бы, что на парня снизошло откровение или священный трепет, такое случается с мужчинами и женщинами перед образом Марии или святых. Затем он как-то странно хохотнул и вышел из исповедальни.

* * *

Почему он задержался, почему рассмеялся? Потому что ему было не по себе, я в этом уверен, — потому что замужняя женщина, в которую он влюбился, была моей сестрой. И он хотел, чтобы я узнал, к кому он воспылал страстью, ведь сестра моя была единственной в нашей деревне, недавно сыгравшей свадьбу; замуж она вышла в пятницу, за — как выразился Дрейк — хромого старого пердуна из дальних мест. (И кое с чем в этом описании я был согласен.) Отныне она жила в Борне с мужем Джоном Крахом, в чьей фамилии я видел исчерпывающее определение ее судьбы, владельцем двадцати акров пастбища в окрестностях Борна. Наш паренек со скотного двора, вероятно, более никогда ее не увидит, разве что мельком, если она навестит меня. И танцевать с ней он больше никогда не будет.

Что значит любить женщину? Просто любить ее волосы, бедра, то местечко? Или боготворить ее сверх меры — молиться на ее гребень, след от ее туфли, ее ложку, запах, ее тень, воду, в которой она моется? Если капля дождя упадет на ее шею, любовь ли это — боготворить не только ее шею, но и дождевую каплю? Наваждение это или притворство? Либо всего лишь похоть, закованная в кандалы? Любовь — побуждение к действию или, напротив, к смирению? Рукополагая меня в духовный сан, мне говорили, что любовь может быть испытанием, ощущаемым как дар, а порою даром, ощущаемым как испытание, и лишь священник способен отличить одно от другого. Но что я понимал? Возможно, в любви рука действительно обращается в древесный лист, а грудь моей сестры — для той зачарованной руки — в почку. Я убеждал Ральфа Дрейка не поддаваться проискам вожделения, хотя на самом деле то, что он переживал, было еще одним образом любви. Его потемневшие от навоза руки могли и впрямь обращаться в лист в присутствии моей сестры. Да, сердце — мастер по части преображений. Мне захотелось окликнуть Ральфа Дрейка, зазвать его обратно и спросить: любовь — это спасение или ведьмино колдовство? Ибо я не знаю ответа.

Роберт Танли. Кто еще заполнит прогалок между перегородкой и занавесью почти целиком, и кто опускается на колени, пыхтя и отдуваясь. Колокол пробил один раз. Я напрягал слух, не раздаются ли где звуки цимбал, или нагары[8], или свирели Джона Грина, выманивающей червей из-под земли, и не застрекочет ли весело фидель[9], словно хмельной певчий дрозд, и не затопочут ли ноги в быстром танце. Но я не услышал ничего, кроме удара колокола, подхваченного ветром.

Ступни мои окоченели, скрючились. Вспомнились куски безжизненного мяса вместо пальцев на ногах моего умирающего отца, и, не желая уносить их с собой в могилу, отец потребовал, чтобы сразу после его смерти мясник отрубил этих уродцев. Мы обещали найти кого-нибудь, но не нашли. Мясники время попусту не тратят.

— Что там происходит? — спросил я, прежде чем Танли начнет отгружать свои грехи. — Уже празднуют?