— Благодарю вас, — сказал Тауншенд. — Благодарю. Я никогда не сомневался в вас. Чем был бы Оукэм без Джона Рива? Вы радеете о каждом мужчине, каждой женщине и ребенке, я постоянно твержу это моей супруге: может, нам и приходится туго, но у нас есть наш священник, и к любому приходу со священником вроде Джона Рива Бог будет милостив. Вы бережете душу каждого животного, каждого дерева и цветка, каждого фарлонга земли. Вы для нас слово Божье и воля Его — второй после Иисуса.

Вот тут я вздрогнул. Нет уж, увольте, я не второй Иисус. Наверное, я все же не всерьез собирался отдать свою жизнь? (Что за тонкая, но острая грань между красным словцом и обещанием.) Тауншенд поцеловал застывший воск на моем большом пальце, поднял свой фонарь и встал на ноги. Пламя фонаря размеренно подпрыгивало в такт его удалявшейся толстой фигуре.

Лучше уж я взойду на плаху и принесу себя в жертву, чем увижу гибель хотя бы одного моего прихожанина.

Надо же такое сказать, если, конечно, говорилось искренне. Я не знал, был ли я искренен. Да это и неважно: ничего подобного не произойдет, никогда.