— Как нам с Николенькой нравилась зима! У нас и снега больше было, и мороз сильнее, а казалось теплее — здесь такие ветра, пробирают и без мороза. А дома холода не чувствовали. Катались и на санках, и на коньках, а то еще чум строили. Дворник дорожки чистил и складывал снег в большие сугробы, а мы с Николенькой как-то вырыли совочками в такой большой куче снега нору, свечу принесли и сидели там, как самоеды, в чуме, — такие люди на севере живут. Сидели, пока нянька за нами не пришла.

— Кто это — Николенька? — спросил граф.

— Братец, — сразу ответила Варя, не растерялась, но невольно потупилась, врать было неприятно.

Воронцов позже поинтересовался у Кукушкина:

— А какова семья у Вари? Где ее брат?

— Брат? Какой брат? А, Николя, — сообразил тот, — так студент, учится. Я его не видел, как-то и забыл, что есть такой, — выкрутился он. — Жили мы далеко друг от друга. Как замуж сестру отдали, так и не виделись с ней. Я же тоже уехал из родных мест. Только переписывались. Вот на похоронах и увидел, как сестра жила.

Потом, когда гость уехал, он схватил Варю за руку:

— Что же ты, мерзавка, делаешь? Я ведь велел тебе молчать обо всем! А если б я не сообразил, что ты Николя своим братом назвала? Гляди мне, проболтаешься — высеку. Вот народ, не понимает хорошего отношения. Привыкла к кнуту, так я могу, живо поставлю тебя на место. Не нравится с графом общаться, вон за кузнеца выдам замуж, он одну жену уж забил по пьянке до смерти, пусть и тебя поучит.

Варя испугалась — не видела еще Семена Семеновича в таком гневе, она упала на колени, схватила его руку, принялась целовать:

— Простите, я нечаянно, я не хотела.

— Ну, гляди мне. Да не позволяй, смотри, ничего — никаких поцелуев или прогулок вдвоем, и в комнате не оставайся с ним наедине. Веди себя, как барышня, — все натаскивал он девушку.

Наконец потеплело, пришла настоящая весна. Гости Кукушкина все чаще выбирались в парк. Молодежь с удовольствием устраивала турниры по игре с воланами, гоняла в салки, люди постарше гуляли по дорожкам сада. Варя полюбила вечерние тихие прогулки. Граф был такой умный, так много знал. Можно было чуть отстать от всех и наслаждаться остроумными разговорами с ним.

До обеда Варя обычно прохаживалась вокруг усадьбы и так потихоньку исходила все окрестности. Она спускалась в низину, все еще подтопленную половодьем. Березы стояли в воде, их длинные белые стволы отражались в ней и казались еще длиннее, а отраженные зеленые верхушки, так же, как и настоящие, тонули в синеве неба. Рощица, подсвеченная небом и снизу и сверху, с длинными стволами берез, казалась еще прозрачнее. А вокруг нее белой каймой цвела черемуха.

В мае уж стало совсем жарко, просто летняя жара, но вечера были прохладные. Когда Варя выходила прогуляться, Дуся бежала с шалью.

— Барышня, накиньте шаль.

— Да не холодно мне, Дусенька.

— Как не холодно, разве без жира косточки греют? И кушать ничего не хочет и не оденешь ее. Да стойте же, Варенька.

Она догоняла Варю, пыталась набросить шаль на плечи, а та в последний момент делала вид, что пугается. Смешно всплескивала руками и суматошно, как испуганная курица, кидалась в сторону. Дуся и смеялась, и злилась — бегать ей совсем не хотелось. Граф забирал у нее шаль.

— Я сам с нею справлюсь. Варвара! — грозно окликал он.

Варя покорно его ждала, но иной раз и от него убегала. Граф в несколько шагов догонял, накидывал на плечи шаль и медлил, не отпускал ее концов. Варюша засматривалась в его потемневшие глаза. И потом ночью мечтала о его поцелуе. Она влюбилась бесповоротно. Для неопытной девочки встреча с таким красавцем-серцеедом была просто роковой. В ней и кокетства еще не было, ей бы в догонялки побегать со сверстниками, а она влюбилась.

— Вот резвится, ну, дитя, не набегалось еще, и откуда столько сил берется, чтобы так носиться, ест как воробышек, — добродушно ворчал Семен Семенович.

Правда, граф не всегда понимал о ком Кукушкин говорит — то ли о Варе, то ли о щенке.

Щенок совсем уж вырос, теперь он был ростом со взрослого пса, только повадки оставались щенячьими — так и носился кругами, стоило его только взять с собой. Для начала он обегал вокруг всего сада, время от времени приближаясь к хозяину. Потом, то резвился среди гостей, то стрелой уносился прочь, напрямик, по газонам, приводя в тихий ужас садовника. Семен Семенович, с удовольствием наблюдая за его забавами, все больше привязывался к своему салюки.

А Евдокия подмечала, как Воронцов смотрит на Варю, — видно было, что он любуется ею, как ищет ее глазами, стоит ей только отойти. Ни разу не заметила она и доли неудовольствия в его лице — граф явно считал Варю лучше всех.

Вечером, зайдя перекрестить ее на ночь, Евдокия шептала Варе:

— Быть тебе графинюшкой.

Варя краснела, накрывалась одеялом с головой.

Чтобы не оттолкнуть чем-то графа, Семен Семенович стал даже меньше приглашать неприятных тому людей. Но все равно гостей было много. Лишь изредка случалось, что Сергей Иванович приезжал, а кроме него гостей не было, и в такие дни он и Варя с удовольствием читали вслух. Воронцов был поклонником Пушкина. Варя же только сейчас услышала «Евгения Онегина».

«Привлечь насмешливые взгляды!..

О страх! Нет, лучше и верней

В глуши лесов остаться ей»

Прочтя эти строки, Варя тут же припомнила, с каким страхом ехала она в поместье Кукушкина в образе его племянницы, словно на экзамен, как боялась она произнести лишнее слово, чтобы ненароком не проговориться. А Воронцову нравились другие строчки, написанные словно о нем:

«В красавиц он уж не влюблялся,

А волочился как-нибудь;

Откажут — мигом утешался;

Изменят — рад был отдохнуть».

Да, точно, последние года он так и жил, со смертью Полины пропал огонь в его душе:

«Мечтам и годам нет возврата;

Не обновлю души моей…»

И тут он соглашался с Пушкиным, немного бравируя перед самим собой. Но, главное, и Варе, и ему нравились не столько стихи, сколько то, что они вместе их читали.

Воронцов до сих пор ничего не знал о семье, детстве Вареньки. Сергею Ивановичу хотелось вызвать ее на откровенность. Он специально начал рассказывать, как жилось ему в детстве, как он мальчишкой любил мечтать о путешествиях в далекие страны, как представлял себя верхом на слоне или верблюде. Его тактика сработала, и Варе вспомнилось что-то.

— Ой, мы тоже с Николенькой мечтали о путешествиях. Бывало, нянька спать нас уложит и уйдет, а Николенька прибежит, и мы снова с ним выдумываем что-нибудь, про всякие острова с пальмами. Пока нянька не вернется. Начнет грозить, что пойдет к барыне и все расскажет, тут Николенька закричит: «Все, Дарьюшка, все, я уже бегу» — и убегал. — А то как-то… — Варя замялась, неловко ей было лгать графу, а потом все же сказала: — Батюшка сильно захворал, все боялись, как бы не помер. Для него достали варенье малиновое, а нам не дали. Так мы с Николенькой ночью вдруг проснулись, и так захотелось этого варенья! Пошли на кухню, достали банку, ложку и стали есть по очереди. Утром маменька пришла в детскую и говорит: «Я всю ночь молилась царице небесной, чтобы послала исцеление вашему батюшке, чтобы пожалела деток, не оставила их сиротами. А в это время кто-то пришел на кухню и съел варенье, приготовленное для батюшки. Этому человеку, видно, было невдомек, что с каждой ложкой варенья он совершает сразу несколько грехов — грех непослушания, грех воровства и грех чревоугодия. Пусть же тот, кто так грешил, завтракать сегодня не идет, а вместо этого молится перед образами и просит прощения за свои грехи и здоровья батюшке». Она больше ничего не говорила, а мы с Николенькой встали на колени и по десять раз прочитали «Отче наш», просили здоровья батюшке и прощения за наши грехи. И к завтраку мы не пошли. Еле-еле дождались обеда, съели и лапшу, и курицу, а когда подали оладьи с вишневым вареньем, так мы его есть не смогли. А уж малиновое варенье до сих пор мне стыдно есть.