Юлька обозлилась: чего задавать глупые вопросы? Она вообще была оторва, никогда ничего не боялась, смело дралась с соседскими мальчишками, хотя росла под надежной защитой двух двоюродных братьев, готовых дать в морду любому, кто полез бы к их младшей обожаемой сестренке.

— По-моему, здесь все взялись из одного места: из Ростова! — резко заявила Юлька. — Облава шла по всему городу! Меня схватили на рынке. А вы разве не ростовчанин?

Небритый медленно покачал головой. И снова внимательно посмотрел на стакан в ее руке. Дался ему этот стакан!

Сентябрь в Ростове всегда теплый. Но в сорок втором он выдался по-настоящему жарким. Делать ничего не хотелось, мысли постоянно тянулись к Дону, к воде, куда можно окунуться с головой, заплыть как можно дальше от берега и забыть обо всем…

Но в тот день не отпускала от себя книга. Юля читала на террасе «Овода». Ну конечно, на самом интересном месте, когда так хотелось узнать о любви Джеммы и главного героя, мать попросила Юлю сходить на рынок за постным маслом. Спорить с матерью никто не осмеливался: она была резковата, жестка и приказов своих никогда не отменяла.

Юля с тяжелым вздохом отложила книгу в сторону, взяла граненый стакан и рубль и пошла. В сарафанчике и маминых шлепанцах, как была — базар-то рядом, только улицу перейти.

Торговки кричали, переругиваясь, словно и не существовало никакой войны. Да, впрочем, и сама Юля иногда о ней напрочь забывала. Немцы уже приходили один раз, ну, пришли во второй… Их скоро выгонят. Стоит ли задумываться над этим? Пока война никак не влияла на ее жизнь.

Юля придирчиво и капризно, изображая опытную хозяйку, перепробовала множество ложек масла и наконец выбрала. Ей налили полный стакан. На выходе из рынка ее куда-то вдруг потеснили, оттолкнули, начали кричать полицаи… Юля даже толком не поняла о чем. И ни о чем, конечно, не догадалась. Она дерзко и нахально оттолкнула плечом полицая, пытаясь вырваться. Тот усмехнулся, оглядев ладную дивчину, и крепко взял ее за локоть. Вырваться не удалось. Ладно, обойдется… Какая-нибудь очередная дурацкая проверка. Может, снова ищут бежавших военнопленных, не раз уже исчезавших с железной дороги.

Юлю вместе с гомонящей толпой довели до вокзала, втолкнули в вагон, предназначенный для коров, и повезли. Куда? Зачем? Она ничего не понимала.

Небритый пристально смотрел на нее. Открытый пестрый сарафанчик, разношенные мамины шлепки, две толстенных косы за плечами… И стакан с подсолнечным маслом в руке…

Потом он неожиданно вдруг завел какую-то заунывную, никому не знакомую песню. Может, сам ее выдумал? Пел он о родине, которую покидал навсегда, о том, как ему хочется жить, как хочется назад, в Россию, на берег Дона, под жаркое родное солнце…

В вагоне начали подпевать, потому что слова повторялись, были очень простыми, легко запоминающимися. Вокруг безмолвно плакали, слезы текли по щекам почти у всех, и все пели: заунывно, тяжело, безнадежно… Неужели все сказанное в песне — правда и никто из них не вернется домой?! Нет, этого не может быть! Небритый и все остальные просто слишком старые, им уже все равно скоро умирать, а Юльке только жить и жить, ей всего четырнадцать…

Юлька почему-то вспомнила свою любимую учительницу литературы. Весной ей исполнилось тридцать лет, она праздновала день рождения шумно, радостно, вся школа поздравляла, ученики несли самодельные незамысловатые подарки и цветы… И вместе со всеми учительница пела. А Юлька смотрела на нее и думала: «Что же тут распевать? Ведь тридцать стукнуло! Это же старость! О смерти думать пора, а у нее песни на уме!»

Поезд шел во Львов, до которого тащились почти четверо суток. Ехали все так же стоя. Плечом к плечу. Без еды и воды. У некоторых оказались с собой вещи: многих взяли из домов, поэтому удалось кое-что наспех прихватить. А в руках у Юли — все тот же стакан. Масло она давно выпила — хотелось есть, — а его берегла и берегла с маниакальным упорством, как единственный предмет, оставшийся на память о доме. Писать пришлось прямо в трусики, а кишечник от страха все-таки, на ее счастье, парализовало. Юлька ненавидела себя и всех остальных, ни в чем не виноватых и страдающих не меньше, а скорее всего, куда больше, чем она. Но простить ни им, ни себе этого омерзительного запаха не могла.

Девушка со стаканом… Прозвище привязалось, прилипло к ней. Ее долго так и звали. Тот стакан отобрали у Юли уже во Франкфурте-на-Майне, в тюрьме. Значительно позже.

Сначала был лагерь во Львове. Никто тогда даже не поверил, что они наконец добрались до места. Все стояли и молчали, хотя немцы, надсаживаясь и срывая голоса, орали, что пора выходить, теснили людей к выходу.

Юлька вырвалась из вагона первая, растолкав толпу. И застыла. Не может быть…

Ее ослепило львовское, вяло закатывающееся, разгоряченное за день солнце. Вокруг нежной зеленью покачивалась высокая, такая мирная трава, в задумчивом небе замерли, словно обклеванные птицами по краям, кусочки мягких облаков… Юлька бросилась куда-то в сторону от поезда, но немец преградил ей дорогу и указал, куда идти. Наконец-то разрешили сходить в настоящий туалет… Какое это было счастье! И никто не заметил, как он грязен. Потом всех раздели догола и отправили на дезинфекцию. На самом деле гогочущие немцы попросту обливали привезенных пленных холодной водой из шлангов. Небритый куда-то пропал, и очень хорошо. Почему-то Юле вовсе не хотелось, чтобы он увидел ее голой. А позже самых красивых девчонок начали утаскивать в кусты…

Юля забеспокоилась и в тревоге подошла к какой-то немолодой женщине, с которой ехала в одном вагоне, с неудовольствием искоса посмотрев на ее обрюзгшее рыхлое тело. Неужели и Юлька тоже когда-нибудь станет такая же? Ни за что на свете! Лучше действительно умереть молодой!

Увидев испуганные, отчаянные Юлькины глаза, женщина все поняла без слов.

— Поскорее ищи свои вещи! — шепнула она. — У тебя там что было-то, кроме твоего стакана? Ты чего все его в руке держишь?

— Сарафанчик, — пролепетала потерянная Юля.

— Господи, сарафанчик! — всплеснула руками женщина. — Ладно, не убивайся ты так! Что-нибудь придумаем…

Вместе они начали разыскивать Юлькины вещи, но сарафанчик после «дезинфекции» пропал. Тогда пожилая женщина выдала ей юбку и платок из своих запасов, уговорила какого-то парня подарить Юльке пиджак, кто-то отдал чулки и подвязки… Именно платок — большой, темный, старушечий — и спас Юлю с ее роскошными длинными косами от большой беды. Она постоянно наглухо куталась в него. А мамины шлепанцы отыскались.

Потом Юля никак не могла вспомнить, куда делись те красивые девчонки, которых уволокли, несмотря на их отчаянное сопротивление, в кусты. Ни одна из красавиц не вернулась обратно: то ли их убили, то ли увезли куда-то.

Но в лагере — снова неслыханное счастье! — стали давать есть. Здесь Юля провела около месяца. Зачем их столько здесь держали? Мучили нехорошие мысли, терзали воспоминания о маме, о доме… Вновь появился небритый и опять посмотрел на Юлю странными глазами. Она очень обрадовалась его появлению: значит, он жив, с ним ничего не случилось, и, может быть, ему все же удастся вернуться в Ростов, вопреки пророчеству его унылой песни. Не расставалась теперь Юля и с пожилой женщиной по имени Ульяна Петровна, даже назвала ее про себя «моя мама».