– Что это?

Герти присела и кончиком пальца тихонько провела по страшным клыкам.

– Так удивительно, правда? Будто в стародавние времена. Это же древние галлы поклонялись дубам? Здесь надрублено. Тогда, во время событий, захватчики, комбатанты эти, дуб хотели срубить. Зачем, спрашивается? Не справились, бросили. А потом кто-то видите что придумал – вставил в пораненное место охотничий трофей. Может, в обозначение, что дуб тоже бился с захватчиками? С той стороны порублено сильнее, там целый череп вделан. Но не так странно и страшно. Сразу видно, что череп вепря, а здесь словно само дерево грозится.

Мы медленно двинулись вокруг дуба. Череп белел плоским лбом довольно жутко, надо признаться. Вдруг сестры вскрикнули. Младшая прижалась к старшей. В темноте казалось, что с клыков каплет кровь.

– Этого не было, не было! Смотрите, смотрите! – прошептала Герти то ли со страхом, то ли с восторгом.

Кровь обернулась ниткой коралловых бус. Я почувствовал, что эта минута с ее зеленоватой тьмой и тайной действительно существует. Мы стояли, как будто ожидая чего-то. Герти сняла сережки и осторожно привесила их к бусам. Но тут же вскочила и выбежала из-под шатра ветвей. Марта догнала ее и, обняв, покружила на месте.

– И что это значит?

– Просто так, – смутилась Герти. – Нам всем на удачу.

– А дуб тебе ответил?

– Разве не слышали? Конечно, ответил.

– Вы верите в приметы? – вмешался и я.

– Да не верю я ни в какие приметы. Захотелось. Красиво. Как в сказке.

– Значит, вы мне подарили удачу? И дуб, и месяц. Давайте увидимся завтра вечером, я тоже придумаю, что вам подарить.

– Завтра вечером, – сообщила Марта, – мы с Юджиной уезжаем на кордон.

От удивления я переспросил:

– Вы – на кордон? Зачем?

– Наша очередь в дозор. Мы же в ополчении.

– Втроем в дозор? – не понимал я.

– Герти в дозор еще не ездит…

– До совершеннолетия устав не пускает! – крикнула через плечо опять убежавшая вперед Герти.

В памяти промелькнуло что-то из прочитанного в детстве: «бесшумно снять часового»… «вырезанная дикарями застава»…

– Завтра сменяются оба дозора, вот мы и едем с отрядом. На двое суток. Вы как обживетесь немножко, тоже ведь запишетесь в ополчение. Тогда вместе поедем.

В словах Марты внятно звучало то самое, что называется давлением общественного мнения. Так это и делается, очаровательные губы произносят: «Вы ведь тоже, конечно…»

– А если запишусь сегодня, как вернусь, – скажите только, у кого записаться, – я смогу поехать с вами?

– Считайте, что записались у меня. Завтра собрание коллегии, я скажу капитану. – Не дожидаясь вопроса, Марта объяснила: – У нас начальник ополчения называется капитан. Это Стефан Борк, оружейник, вы с ним познакомились?

– Да, видались. Сегодня же скажу ему, что готов ехать. – Я настаивал.

– Это не так делается. Вас определят в десятку, десятник проверит, что вы умеете делать…

– А что нужно уметь? Я увлекался охотой, неплохо стреляю. – Охота ради развлечения меня всегда возмущала, но говорил я уверенно и наступательно. Невольно задребезжавшая фальшивая струнка прозвучала чуть заметно, но Марта расслышала.

– Сильно увлекались? Разок-другой съездили?

– Один-единственный. Поперек души убивать несчастного зверя. – Почувствовал, что ей это нравится, и добавил гуманности. – Возмутительное варварство. Но я действительно неплохой стрелок. Упражнялся в тире.

– Вот и прекрасно. Покажете на стрельбище свою меткость. Но это же не все. Хотите, запишу вас в нашу десятку, будем вместе тренироваться.

– Конечно, хочу. Десятник – Старый Медведь?

– Нет, ваш новый друг.

– Андрес? – Злая досада ударила в голову: городишко, пересуды, шагу не ступи… ей насплетничали? И кто? Я быстро перевел разговор, сказав, что мы ушли слишком далеко, что не могу оставить их посреди дороги, что должен довести назад… Прощаясь, я сказал, завтра приду проводить их. Оказывается, идти никуда не надо было, отряд всегда собирался на площади перед гостиницей, возле фонтана.

Утром пришла почта, а с ней целая пачка писем из дома. Письма отправились вдогонку с безалаберным приказом вместо адреса на конверте: «… непременно разыскать такого-то в тамошних гостиницах!» Итак, меня разыскали снисходительно-высокомерные «упования» отца, что я возьмусь наконец за ум. Нервное многословное беспокойство матери. Сухая записка от брата, написанная под несомненной тучей родительского раздражения – «… впрочем, желаю успехов, а на каком поприще, тебе видней». От дяди шутливые новости и реестрик ироничных вопросов на две темы: способствует ли знакомство с границей самопознанию и хороши ли местные красавицы с винчестером в крепкой ладошке?

Зачем я сюда явился, что здесь делаю? Тоскливая вторичность и фальшь всего происходящего придушили до вульгарного желания напиться. Молодой герой, вступивший в период странствий и поисков. Обретение себя среди опасностей и экзотики. Лень и скука. Любовь к прекрасной дикарке. Кордон, дозор, кулер локаль… Но во вчерашнем дне действительно что-то было. Такое, что не хочется забыть. То ли далекое пение, то ли юный месяц, то ли светлые глаза в черных ресницах. Сентиментальный набор.

Что было в тот же день год назад? Память не подсказывает ничего. Охватывает безнадежность от исчезновения времени и от собственной бездарности. Вопрос ведь не в том, допустимо ли остановить мгновенье, а совсем в ином – зачем это хочется сделать? Остановить мгновенья – это не соблазн Мефистофеля, а главная задача всех живущих, которую обыкновенно берут на себя поэты. Остановить – разглядеть и расслышать. Запомнить и попытаться понять. Иначе не только мгновенья, но и чувства, вещи и слова исчезнут не узнанными и позабытыми, оставив будни вместо дней и бесплодное беспокойство немоты. Не я ли мечтал жить как бы в несмолкающих звуках торжественной музыки? Не мне ли достались от судьбы счастливые дары – редкая восприимчивость, желание мыслить и чувствовать, независимость, обеспеченность? Слава, известность – их пустое обаяние осталось в ранней юности. Человек немногим долговечней мотылька, даже если мгновенное мелькание крылышек раскрашено триумфом. Сумерки души не с кем разделить, а значит, и рассеять. Но неужели я пожаловал сюда в поисках привязанностей? Не найдя их ни в родной семье, ни среди тех возможностей, которые щедро разворачивались перед баловнем судьбы, каким все меня считают.

Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся, лишь увидев себя под ослепительным солнцем на крутой улице. Настал полдень, тени исчезли, воздух словно зачерпнул зноя из далекой середины лета. Я забрел куда-то на окраину. Вокруг стояла особая полуденная тишина: за окном с раздувшейся от сквозняка белой занавеской лепетал ребенок, из-за двери напротив раздавалось ровное перестукивание – наверное, работал сапожник или чеканщик, где-то вдалеке ухали удары, словно заколачивали сваю.