Час спустя Мадлен сидела в своей гостиной с большим бокалом рома в руках. «Чудесный день рождения, — подумала она, — совершенно изумительный». Телефон молчал. Росария, ее мать, страдала хроническим психозом и могла забыть о дне рождении дочери. Ее отец, Невилл, был слишком известен, напыщен и эгоистичен. Немногочисленным новым друзьям она о своем дне рождения не говорила — ну, сама и виновата. Ее коллега Джон и секретарша Сильвия, разумеется, знали о нем и уже пригласили ее на затянувшийся обед в потрясающий ресторан. Она потянулась к кофейному столику и взяла открытку, которую они подарили.

«Сколько необходимо психотерапевтов, чтобы поменять лампочку? — Разумеется, она знала ответ, но, уныло усмехнувшись, прочитала снова. — Всего один — если лампочку на самом деле нужно поменять. С любовью, Джон и Сильвия».

С любовью! От горечи и обиды Мадлен стиснула зубы. Она не плакала вот уже семь лет, с тех пор как погиб Форрест, и сейчас не собиралась давать волю слезам. Слезы были выплаканы, как будто ураган вымел из нее все чувства, оставив ей пустой и иссохшей. После многих лет целомудрия и самобичевания в ее жизни появился Гордон. Мадлен не считала, что любит его, но он ей очень нравился. А может быть, она нравилась себе в компании Гордона. У нее было такое ощущение, что он ее использовал. Он нарушил несколько неписаных правил Мадлен. Проблема была именно в этом: они прибыли с разных планет и играли по разным правилам. Слишком увлекшись самим процессом, они никогда не задумывались над тем, чтобы сравнить свои жизненные позиции. Он спас ее, заставил снова почувствовать себя женщиной. Вероятно, и она его тоже использовала.

В конечном итоге возвращение в Бат не помогло. Она опять была одна. Кроме того, что Мадлен скрашивала дни матери, чего она еще добилась? Малочисленные друзья на вес золота, четыре года обучения на психотерапевта и три года практики, груды зловещих картин с изображением муравьев. И Эдмунд.

Эдмунд! Она вскочила и направилась в прихожую. Жакет висел на стуле. Она полезла в карман за подарком ко дню рождения. И по форме, и по виду предмет напоминал яйцо. Оно было сделано из какого-то камня, зеленого с серыми прожилками, гладкого, отполированного до блеска. Яйцо, какая прелесть! Она покачала головой, размышляя над символическим смыслом подарка.

Мадлен уже собралась бросить его в вазу с бесполезными предметами, как что-то ее остановило. Она поднесла яйцо К уху и потрясла. Внутри явно что-то было. Она внимательно осмотрела камень. Вот оно: трещина, аккуратная, как надрез острой бритвой. Исполненная решимости добраться до содержимого, Мадлен взяла со столика в прихожей нож для бумаги, вернулась в гостиную и устроилась на диване. Она ковыряла яйцо, пока оно не распалось на две части.

Внутри лежала брошь. Это была витая веревка или шнур, сделанный из тусклого серого металла, вероятно, олова, в форме капли… Или петли? Она в ужасе отшатнулась. Большинство своих жертв Эдмунд задушил голыми руками, но с теми, кто был крупнее и сильнее его, он использовал верейку. Вероятно, она спешит с выводами. Разумеется, спешит.

Она его единственный друг, он бы не стал ее пугать. Разве веревка не символизировала единство душ, обязательства?

В искусстве веревка символизирует страсть, хотя в некоторых культурах она означает покорность и зависимость.

Она повертела брошь в руках. Ее трудно было назвать красивой, но Мадлен не интересовал внешний блеск. Чем больше она смотрела на брошь, тем больше привлекала ее простота. «Обязательство», — решила она, осторожно подбирая наименее страшное объяснение. Он был приговорен к нескольким пожизненным срокам. Он просил ее до конца оставаться ему другом (пока один из них не умрет). По крайней мере, она надеялась, что он имел в виду именно это.

«Над любовью смеяться нельзя, — хмелея, подумала она, и приколола подарок Эдмунда к платью. — Ее не так много вокруг».

Мадлен допила ром и опустилась на колени перед своим мирмекариумом.[4] Ее муравьи безостановочно перебегали по коридорчикам и цилиндрам из коробки в коробку, дисциплинированные и дотошные в своей работе, никогда не ленящиеся, никогда не останавливающиеся, всегда ищущие. Разница заключалась лишь в том, что они точно знали, куда бегут… и что ищут.

— Что ты ищешь, юная Мадлен? — спросил Форрест, проводя пальцем по ее носу, изгибу губ, подбородку и дальше по шее.

Они лежали рядом, раскачиваясь в гамаке, привязанном между двумя индийскими березами в саду, раскинувшемся вокруг особняка в багамском стиле на Телеграф-лейн. Форрест сторожил этот дом.

— Неизвестный науке вид муравьев-листорезов, — ответила она, сдерживая улыбку.

— Ты маленькая дьяволица, — сказал он, щекоча ее голый живот. — Я спрашиваю, к чему ты стремишься в жизни. Ну, понимаешь, в глобальном смысле. Любовь, странствия, религия. Ты ведь, кажется, говорила, что твоя мать кубинская сантера?

На самом деле ей хотелось кричать: «Тебя! Я искала тебя!». Но она была слишком горда. Это новое чувство, любовь, захватило ее без остатка. Ей следовало сохранять здравомыслие, иначе она просто напутает Форреста и он убежит без оглядки.

— Α-a, все, что ты перечислил, — равнодушно ответила она. — Любовь, странствия, религия. Я родилась во время урагана, под покровительством богини Ойя.[5] Она будет оберегать меня и смотреть, чтобы я не сваляла дурака… особенно когда дело касается тебя.

— Знаешь, а ты маленькая ведьма. — Он обнял ее за талию. — Иди сюда.

Мадлен улыбнулась. Она уже была рядом и вряд ли сможет быть еще ближе. Она желала этого на протяжении долгих трех недель, с того самого мгновения, когда они столкнулись велосипедами на углу Флеминг и Лав-лейн. Даже само место было счастливым. В столкновении была виновата она, но он тут же взял вину на себя. Она оцарапала плечо. Порывшись в потрепанном рюкзаке, он достал бутылку воды, чистую салфетку — из ресторана «У Ренди», она ее хранит до сих пор — и начал обрабатывать рану. Это заняло довольно много времени, и когда он в конце концов оторвался от царапины, то настоял на том, чтобы угостить Мадлен кофе, а потом докатил ее велосипед до дома.

— Ух, ты здесь живешь? — изумился он, глядя на дощатый дом хаотичной постройки, а рядом с ним — величественный двухсотлетний баньян. — Значит, твой отец и есть наш знаменитый Хемингуэй от живописи?

Когда Форрест ее обнимал, Мадлен испытывала смешанные чувства: у нее на душе было сразу и сладко, и горько. Ведь совсем скоро ее здесь не будет. Папа Невилл, знаменитый Хемингуэй от живописи, и мама уже несколько месяцев постоянно ссорились. Папа хотел переехать назад в Лондон. Он говорил, что выжал из Ки-Уэста все, что тот мог дать художнику. Мама же никогда не жила нигде, кроме Ки-Уэста да еще Кубы, откуда она была родом. Она с отцом дважды ездила в Лондон и была напугана до потери сознания. Она сказала, что не увидела в городе ничего прекрасного — ни тебе цветов, ни пальм, ни запахов, ни теплого ветра. Но больше всего ей не хватало шума океана и изумительных закатов. Серое небо давило на миллионы живущих там людей, и от этого они болели. Чтобы успокоить жену, папа сказал, что они будут жить в Бате — красивом старинном городе, где бьют горячие источники и который окружен покрытыми лесом зелеными холмами. Мысль о переезде захватила Мадлен — пока она не встретила Форреста…